Эдит Штайн - Наука Креста. Исследование о святом Хуане де ла Крусе

то, что наше пробуждение является пробуждением Божьим, а наш подъем – подъемом Бога… И поскольку душа была погружена в сон, от которого она сама по себе никогда не смогла бы пробудиться, ибо только Бог может открыть ей глаза и вызвать пробуждение, душа называет это пробуждение в собственном смысле пробуждением Божьим… Совершенно невыразимо то величие Божье, которое душа познаёт и чувствует при пробуждении». Величие Божье запечатлевает себя в сущности души (она называет это своей «утробой») и открывает себя в бесконечной силе, голосом «тысяч и тысяч сил Божьих, которым нет числа. Душа остается недвижна среди них… ужасна и крепка, как организованный военный лагерь, и в то же время нежна и очаровательна, исполнена всех прелестей тварных вещей». То, что душа в слабости плоти при таком величественном пробуждении не теряет сознания и не погибает от страха, объясняется тем, что она уже находится в состоянии совершенства. Низшая часть совершенно очищена и уподоблена духу, так что не испытывает более ущерба и боли, как раньше, при духовных сообщениях. Кроме того, Бог показывает Себя «нежно и с любовью». Он заботится о том, чтобы душа не потерпела никакого ущерба, и защищает природу, а Свое величие передает духу. Поэтому душа ощущает в Нем столько же любви и мягкости, как и силы, великолепия и величия. Насколько велико в ней восхищение, настолько же велика и защита в нежности и любви, чтобы она могла вынести это мощное восхищение. Вот почему душа становится скорее сильной и крепкой, чем беспомощной. Царь Небесный показывает ей Себя как ей подобный, как брат. Он спускается со Своего престола, склоняется к ней и обнимает ее. Он наряжает ее в царственные одежды – в великолепные силы Божьи, окружает ее золотым сиянием любви и освещает в ней, как бесценные драгоценности, познания высших и низших сущностей. Все это совершается в самой ее глубине, где «сокровенно Он обитает совсем один». Бог пребывает во всех душах тайно и сокровенно – иначе они не могли бы существовать. Но в некоторых Он пребывает один, в других – не один; в одних благосклонно, в других – с отвращением. В одних Он пребывает как у Себя дома, где может располагать и управлять всем, в других – как чужой, где Ему не позволяют ничего делать и ничем распоряжаться. Чем меньше душа охвачена собственными страстями и склонностями, тем больше Он в ней один и как у Себя дома, а чем больше Он один, тем сокровенней Он в ней пребывает. В душе, свободной от всех страстей, сбросившей все формы, образы и тварные склонности, Он пребывает совершенно сокровенно и в глубоком объятии. Ни сатана, ни человеческий разум не могут отыскать, что там происходит. Однако это не сокрыто от самой души на данной ступени совершенства, ибо она все время ощущает это в себе. И все же есть одно различие между сном и пробуждением. Иногда кажется, будто Возлюбленный пребывает с ней в покое, так что не происходит никакого обмена любовью и познанием, а затем – будто Он снова пробуждается. Счастлива душа, которая всегда живо ощущает, что Бог пребывает в ней и находит отраду! Душа должна хранить себя в неизъяснимо тихом покое, чтобы никакое движение и никакой шум не потревожили Возлюбленного: если бы Он хотел все время оставаться в ней, бодрствуя, и сообщать ей постоянно сокровища познания и любви, она была бы уже в состоянии славы. В душах, которые еще не достигли любовного единения, Он, как правило, остается сокровенным. Они обычно не осознают Его, это происходит лишь тогда, когда Он сладостно пробуждает их. Но пробуждение это иного рода, нежели то, которое происходит в состоянии совершенства. Здесь не все так сокровенно от сатаны и человеческого разума, как там, поскольку у этих душ еще не все совершенно духовно, в них еще случаются порывы чувственности. В том же пробуждении, которое вызывает Жених в совершенных душах, все совершенно, поскольку Он Сам завершает это. Вздох и пробуждение души подобны тому, как просыпается и вздыхает человек. Она ощущает при этом дыхание Божье и «потому говорит:

Об этом дыхании я не хотел и не хочу говорить; ибо я четко осознаю, что не знаю, как правильно говорить о нем, и, если начну говорить, это покажется намного меньше, чем есть на самом деле. Ибо это дыхание, которое производит Сам Бог; в этом пробуждении возвышенных познаний Божества на нее дышит Святой Дух; и в той мере познания, в какой она глубоко погружается в Святого Духа, она нежнейшим образом загорается любовью, соответствующей тому, что она видела. И поскольку это дыхание исполнено благодати и славы, Святой Дух наполняет ее счастьем и блаженством, в любви она выходит из себя и невыразимым и непостижимым образом втягивается в глубину Божию; а потому здесь я прерываюсь».

Если даже святому ощущение несостоятельности перед невыразимым повелевает молчать – как можем мы осмелиться дать его словам сколь-нибудь существенное объяснение? Мы можем только быть благодарны, что он позволил нам заглянуть в эту удивительную страну, земной рай на пороге небесного. И все же мы должны попытаться связать то, что он нам открыл, с тем, что нам уже было известно. Любовь к душам раскрыла его уста: он хочет вдохновить души на тяжелый Крестный путь, крутой и узкий, кончающийся на светлой, блаженной высоте.

Тем самым выражена связь между «Огнем живой любви» и обоими трудами, имеющими своим предметом Крестный путь: «Восхождением» и «Ночью». Собственно, сравнение содержания было бы возможно, если бы обнаружились потерянные (или они никогда не были написаны?) части обоих поздних трудов. И все же можно сказать: по прочтении того, что оба эти труда в некоторых местах говорят о единении, как бы предвосхищая его, складывается ощущение, что перед нами предстает новая версия главного события. Основное представление остается то же: нет иного пути к единению, кроме Креста и Ночи, смерти ветхого человека. Нельзя также задним числом отменить то, что неоднократно подчеркивается: поэт и составитель Ночного песнопения уже достиг единения. Оно, как представлялось, совершалось в Ночи, на Кресте. И, кажется, лишь позже святой с блаженством узнает, насколько уже в этой жизни может раскрыться небо.

Участь последнего труда была более счастливой, нежели ранних творений. Мы имеем в виду не только то, что он был завершен и сохранился полностью. Если прочие действительно остались незавершенными – мы оставляем этот вопрос открытым, – то, возможно, это произошло оттого, что объяснения к ним были написаны позднее и отделены не только временем, но и душевным расстоянием от самого «Песнопения». «Восхождение» и «Ночь» намного более назидательны, чем истолкования «Огня живой любви». Мыслитель оказывается перед своей поэмой, перед выражением своего изначального опыта, почти как перед чем-то чуждым; в любом случае – как перед чем-то объективно данным. И его с такой силой охватывает рвение объяснить основные понятия и ведущие образы, что, комментируя «Восхождение», он вскоре отказывается от изначального намерения объяснить поэму строфа за строфой, стих за стихом, и лишь позднее, комментируя «Ночь», исполняет свой замысел. В «Огне живой любви», напротив, поэма и толкование едины. То, что между написанием одного и другого прошло некоторое время, не повредило единству, напротив: Хуан не решался взяться за толкования, поскольку это казалось ему неразрешимой задачей для естественного разума. Он решился на это, когда «Огонь любви» снова вспыхнул в нем и переполнил его небесным светом. То, что он написал ранее, теперь само собой раскрылось глубже. Так произошло непринужденное тесное присоединение к ходу мыслей в четырех строфах. Единство целого прерывается только в одном месте темпераментным спором с неумелыми духовными руководителями.