Пинакотека 2001 01-02

Многое еще не изучено в русско-французских художественных отношениях начала XIX века – состав коллекций, влияние трактатов, поездки мастеров 3*. Однако, на наш взгляд, влияний «одного» ампира на «другой», то есть французского на русский, было не так уж много, как традиционно представляется, ибо война разделила государства на противоположные лагеря. Общее намечалось скорее в истоках всей европейской ситуации «около 1800 года».

12. Московское дворцовое архитектурное училище Детали орнаментов. 1840-е Москва, Музей архитектуры

13. Шарль Персье (1764-1838), Пьер-Франсуа-Леонар Фонтен (1762-1853) Проект декоративной росписи из сборника «Recueil de decoration interieures…». Paris, 1827

14. Банковский мостик в Санкт-Петербурге. 1825-1826 Фотография Б.Рабиновича. 1970-е

Более же всего различие двух национальных вариантов стиля проявилось в том, что французский ампир тяготел к графизму, линейности, силуэтности, его мастера предпочитали канеллированные колонны коринфского ордера, сухость и четкость форм в бронзе настольных украшений, уплощенность медных накладок в мебели. Русский же ампир любил объемность, пластичность: ему свойственны увлечение дорикой, расцвет скульптуры как вида искусства, стремление к пышному декору. Русский мастер хотел творить свободнее, сочнее – во французском стиле скорее чувствуется ученый педантизм увражей, стремление к элегантности.

Падение французского ампира, вместе с его вдохновителем Наполеоном I в 1814 году – вовсе не означало конец эпохи русского ампира. Напротив, ампиру в России было суждено распространиться самым впечатляющим образом – вплоть до появления дорических колонн и военных эмблем в снегах Сибири. Стиль сделался внятным, «завоевал» огромные территории, овладел всеми видами искусств и активно развивался вплоть до 1830-1840-х годов. Случилось так, что художественный опыт Франции оказался для России лишь поучающим экспериментом, важным как импульс, как вдохновляющий пример.

«Стиль империи» стал частью позднего романтического неоклассицизма, по-своему выразившего тревогу за судьбу личности в меняющемся мире. Пафос этого стиля – желание создать среду, охраняющую людей от покушения на поставленную под сомнение полноту их бытия. «Имперский стиль» и романтический неоклассицизм объединяли высокая структурность и семиотичность форм, желание воспрепятствовать концу искусства, апелляция к тщательно отобранным традициям. Поэтому, несмотря на желание определиться в терминах, по большому счету не стоит делить классицистическое наследие XIX столетия на ампир и романтический неоклассицизм: одно было частью другого. И этим стилям, создавшим облик первой трети века, хотелось добиться ощущения «вечности», незыблемой и гармоничной, дать образы самоуспокоенной красоты. И тут было сделано много, удивительно много. Ампир стал универсальным стилем, чья поэтика определяла и повседневный дворянский быт первой трети XIX века, и масштабные государственные проекты.

1* По традиции появление понятия, «ампир» относилось ко времени издания, книги Э.Делеклюза (Delecluze Е.-J.-Louis David, son ecole et son temps. Paris, 1855). Этого же мнения придерживаются и некоторые современные авторы. См.: O Uomeyer H. Empire Style // Dictionnary of Art, и 10, 1996, p. 187.

2* Подробнее см. : Турчин В. Проблемы, русского искусства второй, половины XVIП-XX века, в контексте изучения западноевропейского неоклассицизма // Русский классицизм, второй половины XVIII-XX века. М., 1994.

3* См. : Турчин В. Русско-французские художественные отношения в первой половине XIX века // Советское искусствознание'24. М., 1989.

Екатерина Дмитриева

Адольф Виляет (1857-1926) Parce DomineМузей Монмартра, Париж

Существуют города, образ которых изначально связан с идеей смерти и тлена, с идеей проклятия и гиблого места, на котором они имели несчастье быть построенными. Среди них – Венеция, Петербург («Антихристов град», взявший на душу грех ложного первородства), в определенном смысле – Рим, в XIX веке – Лондон, ассоциировавшийся со всем страшным и темным, что знали тогда о западной цивилизации. Казалось бы, Париж, имеющий на протяжении трех веков репутацию столицы мод и удовольствий, отнюдь не продолжает этот ряд. Тем удивительнее, что представление о месте нечистом и проклятом неминуемо присутствует и в собственно французском дискурсе о Париже, и в дискурсе иностранцев. Показательно, что среди посетивших Париж всегда найдутся те, кто этим городом восхищается и те, кто приходит от него в неописуемый ужас. В России оба типа восприятия существовали по крайней мере с середины XVIII века, правда, с преобладанием восхищения над отчуждением.

В конце XVIII века два русских литератора – Н.М.Карамзин и Д.И.Фонвизин – посещают Францию. Один из них трепетно описывает Париж, под стать своим предшественникам и современникам, Тредиаковскому и Дмитриеву («Красное место! Драгой берег Сенеки! тебя не лучше поля Елисейски», – писал первый в «Стихах похвальных Парижу»; «Друзья! сестрицы! я в Париже! Я начал жить, а не дышать!» – восторгался И.И.Дмитриев за три дня до того, как отправиться в путешествие в Париж и Лондон – ситуация, спародированная впоследствии П.А.Вяземским: «Живет он в Чухломе, а пишет о Париже»). «Я в Париже! – восклицает в свою очередь Карамзин. – Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое, приятное движение […] веселюсь и радуюсь живою картиною величайшего, славнейшего города в свете, чудного, единственного по разнообразию своих явлений» 1*.