Дэвид Бирн - Как работает музыка

Пинкер относится к искусству в целом как к приспособлению для уточнения и усиления стимулов в нашем мозгу. Музыка синтезирует различные, давно эволюционировавшие стимулы, но мы эволюционировали не для того, чтобы любить музыку или наслаждаться ею ради нее самой (или чизкейком). Пинкер, когда мы планировали наш разговор, размышлял в электронном письме: «Интересно, может ли музыкальность быть врожденной, не как автономный психический орган, а скорее как следствие того, как язык, ритм, эмоции и акустический анализ упакованы в мозг».

Что это за адаптации и приятные стимулы, за которые, по мнению Пинкера, зацепилась музыка?

Для начала это социальный статус. Находясь в тесной связи с определенными видами музыки, вы можете изменить свое социальное положение, что применимо и для многих других искусств. Умение разбираться в музыке может придавать определенный статус поклонникам оперы, но это также может означать, что свой статус получает тот, кто знает все отсылки в последнем хип-хоп-микстейпе. Это, конечно, зависит от того, чье принятие для вас важней. Добиваться признания в группе – эволюционная адаптация, которая развилась давным-давно, до того как появилась опера или хип-хоп. С этой точки зрения участие в группе доставляет больше удовольствия, чем сама музыка. Мы думаем, что нам нравится музыка, но на самом деле нам нравится компания, в которую она нас приводит. Трудно принять тот факт, что этот аргумент принижает музыку до простого признака членства и что качества самой музыки теряют всякое значение, но в сочетании с тем, что мы затронем далее, этот аргумент, возможно, не столь уж безумен.

Существует еще одна адаптивная тенденция, связанная с музыкой, которая упоминается в книге «Действовать заодно: Танец и военная подготовка в истории человечества» (Keeping Together in Time: Dance and Drill in Human History). Ее автор, Уильям Макнилл, предполагает, что «мышечная связь» и есть то, что объединяет танец, военную подготовку и музыку. Когда мы маршируем, исполняем или играем музыку в унисон, мы расслабляемся психологически приятным образом. Это происходит даже тогда, когда человек сам не принимает в этом участия, а только слушает музыку или смотрит танец. Возможно, это связано с феноменом зеркальных нейронов, о котором я говорил ранее.

Синхронизируясь, мы теряем индивидуальность и становимся частью группы. Наши различия – личные, политические, физические – отходят на второй план, и мы можем (или чувствуем, что можем) как группа делать вещи, которые никогда не смогли бы делать как отдельные личности. Как участники, действуя в унисон, мы чувствуем, что подражаем суперорганизму – пьянящее ощущение. Кажется, мы развили неврологическое чувство, которое вознаграждает эту склонность к синхронизации, вызывая приятное ощущение каждый раз, когда это происходит.

Очевидно, что эта адаптация весьма полезна для больших военных отрядов или небольших охотничьих групп, а также для группы танцоров или даже для какой-то социальной силы. Но, как говорит Пинкер, эта адаптация была узурпирована музыкой. Музыка – играем ли мы ее или наслаждаемся ею – физически сближает нас до такой степени, что даже наши физиологические процессы синхронизируются: наше сердцебиение и дыхание начинают выравниваться, когда мы все вовлечены в одно и то же музыкальное произведение. Макнилл развивает эту мысль и предполагает, что участие в такого рода адаптации музыки и танца, возможно, и делает нас социальными животными, которыми мы являемся. По его мнению, мы танцуем не потому, что мы люди – мы люди, потому что мы танцуем.

Адена Шахнер, коллега Пинкера, считает, что существует неожиданная неврологическая корреляция между способностью имитировать звуки и врожденным чувством ритма – чувством, которое, по мнению Макнилла, мы находим социально и психологически привлекательным. Шахнер говорит, что большинство животных способны производить только ограниченный репертуар из лая и криков, хотя вполне возможно, что их голосовой аппарат физиологически способен на большее. Однако другие животные, такие как попугаи и некоторые слоны, также могут слышать, имитировать и изучать новые звуки. Только животные с таким слухом, говорит Шахнер, могут реагировать на ритмы в музыке. Так что, возможно, та часть мозга, которая позволяет анализировать звук и затем имитировать его, – это та же самая часть, которая может чувствовать ритм и физически реагировать на него. Мы, видимо, ищем и идентифицируем ритмы по веским причинам: повторяющийся звук подразумевает, что животное, человек или природное явление, которые его произвели, находится достаточно близко, чтобы привлечь внимание.

Пинкер также предполагает, что музыка является частью врожденной тенденции людей искать всюду закономерности. Очевидно, что нам полезно различать определенные звуки среди хаоса звукового ландшафта: голос, предупреждение об опасности, звуки животного. Музыка, говорит он, звучит для нас очень «удобно». Беспорядок звукового ландшафта был отфильтрован, и по большей части то, что мы оставили, – это чистые тона в довольно легко различимых ритмах.

Также музыке присуща эмоциональность. Она может двигать нами, как ничто другое, но как она это делает? Одна из теорий, аналогичная расчленению речи Пурвесом на часто встречающиеся интервалы тона, заключается в том, что даже музыкальные эффекты – крещендо и внезапные смены аккордов – имеют что-то общее с чисто эмоциональными вокальными эффектами, такими как хныканье, крики, вздохи, стоны и смех. Таким образом, не только интервалы музыки имитируют интервалы, общие для эмоциональной речи, но и эти драматические музыкальные эффекты могут имитировать эмоциональные вокальные эффекты.

Эта идея, что музыка может быть расширенной и абстрактной версией звуков, с которыми мы знакомы, довольно распространена, но, будучи музыкантом, я чувствую, что огромное количество вариаций в музыке блуждало довольно далеко от речи (за исключением, возможно, музыкальной речи проповедей, госпела и вокала Лу Рида). Так что не уверен, что могу с этим согласиться.

Наконец, есть культура – большая часть того, что значит быть человеком. Помимо социального статуса музыка также помогает нам обнаружить эту часть нас самих. Хотя имеются адаптации, которые побуждают нас с раннего возраста впитывать и извлекать определенные вещи из окружающей культуры, трудно сказать, существуют ли конкретные музыкальные адаптации. Разве мы не обладаем врожденной способностью «понимать» музыку с раннего возраста, подобно тому, как обладаем врожденной способностью выстраивать отношения между людьми? Разве малыши не раскачиваются под музыку? Или они просто попугаи? Стои́т ли что-то большее за любовью ребенка к колыбельной, или дело просто в мягком голосе матери? Если важны только звук мягкого голоса и успокаивающие гармонические интервалы, то речи может быть достаточно, чтобы успокоить ребенка, – но откуда-то же пошли колыбельные.