Александр Федоров - Рекордсмены запрещенного советского кино (1951-1991) в зеркале кинокритики зрительских мнений

В итоге все дискуссии завершились тем, что «Скверный анекдот» лег на «полку» на целых ДваДцать лет…

Любопытно, что когда в 1987 году «Скверный анекдот» все-таки вышел в советский прокат, рецензии кинокритиков во многом перекликались по тексту с привеДенным выше мнением режиссера Ивана Пырьева, но то, что у того было со знаком минус, стало плюсом.

Так кинокритик Анна Кагарлицкая писала в «Спутнике кинозрителя», что «это зрелище откроет перед вами самые уродливые и отвратительные человеческие свойства, вы заглянете в униженные души людей, лишенных света разума, достоинства, любви. Вместе с героями рассказа Достоевского, по которому снята картина, вы попадете в темные, отчаянно нищие закоулки жизни, где смещены понятия добра и зла, где нарушены обычные пропорции вещей и лиц, где царствует тоскливое безумие. Предупреждая о наступлении эры мнимого спокойствия, хотели потревожить зрителей язвительно-абсурдным, нервным неуютом своего фильма создатели «Скверного анекдота». О том, сколь страстны и искренни они были в своих намерениях, свидетельствует талантливый, цельный художественный мир этой картины, где в черно-белом вымороченном пространстве так страшно человеческой душе» (Кагарлицкая, 1987: 8–9).

А Лев Аннинский (1934–2019) утвержДал, что в фильме «Скверный анекДот» «нет надежды, нет проблеска, нет у человека облика человеческого. Вот о чем фильм! Стилистически он сделан цельно и сильно. От первого эпизода, когда генерал Пралинский разглагольствует о гуманности, а голова его срезана кадром (и в нашем сознании включается цепочка щедринских ассоциаций: Органчик и т. д,), и тем более от того момента, когда вместо лица чиновника Пселдонимова вы видите разинутый рот и выпученные от страха глаза (и включается гоголевская цепочке к свиным рылам и т. д.), — от двух точек отсчета идет в фильме по нарастающей оргия жранья, пляса, куража и мандража. Как тесно заполнен кадр! Как все здесь лезет в глаза, гуляет, «прет напролом»!. Крайние «вылеты» стиля Алова и Наумова, выморочно-прециозные «сны» и идиотические маски, конечно же, царапают мой вкус, но должен признать, что основная «масса», основной поток действия сделан мощно. Хотя маскарад и кажется однообразным, ибо с самого начала его фальшь заявлена, но постигаем мы вовсе не это, что-то другое мы постигаем. Так ведь правда-то в результате выявилась!

Во-первых, правда о «народе». Попытка сказать страшную правду о состоянии народа — в противовес вековому мифу о «народе-богоносце», мифу, выношенному интеллигенцией прошлого века и в наш век трансформировавшемуся в идею народа, который «всегда прав», «все знает», все на место поставит. В обстановке непоколебимого, застарелого народопоклонства пойти наперекор — акция отчаянной смелости.

Во-вторых, правда об интеллигенции. О ее иллюзиях, о ее бессилии, о ее зараженности общим рабским духом. В обстановке, когда тупой ненависти к «гнилой интеллигенции» только и можно было противопоставить образ интеллигенции «мученической», в ореоле и нимбе, — в этой ситуации пойти вразрез всему — тут нужна была еще и большая смелость.

И, наконец, само отчаяние художников, попытавшихся справиться со своими (и нашими) иллюзиями, сама безнадежность — это тоже ведь духовный опыт огромной важности. Именно их безнадежность, их — Александра Алова и Владимира Наумова, безогляднее всех веривших в ослепительное самопожертвование Павла Корчагина. Во мрак отчаяния погружаются самые безоглядно-верящие, самые ослепленные, самые светлые души. И это тоже великое откровение, дающееся людям на сломе времен, когда становится ясно, где жесть, а где сталь» (Аннинский, 1990).

В более акаДемическом стиле, но тоже в целом позитивно оценила фильм на страницах «Советского экрана» знаток творчества Ф.М. Достоевского, литературовеД Лия Розенблюм (1939–2011), отмечая, что в «Скверном анекДоте» авторы «очень точно почувствовали «киногеничность» выбранного ими произведения Достоевского. Они нашли великолепную возможность для кинорассказа не только в эксцентрическом сюжете, не только в колоритных картинах петербургского быта и целой веренице почти бессловесных персонажей, каждый из которых несет свое страдание и свою судьбу. Главное, что составляет художественное своеобразие и рассказа, и фильма — острый, порой фантастический гротеск, сатирический и трагический одновременно» (Розенблюм, 1988: 16).

Киновед Валерий Фомин считал, что «фильм Алова и Наумова вызывает шок: никогда еще с нашего экрана с нами не говорили с такой вот степенью ярости и презрения. Никогда он, экран, еще не был сотрясаем образностью, столь сгущенно гротесковой, столь безжалостно уничтожительной. Рабство — вот главный «герой» фильма. Рабство в двух его неразрывных ипостасях: господина и холуя. Это мир, в котором искажены, доведены до последнего своего вырождения нормальные человеческие отношения: повелевать или подчиняться, третьего здесь не дано. Рабство здесь въелось в плоть и кровь, отравило всё. Евгений Евстигнеев (едва ли это не самая лучшая его работа в кино) сыграл Пралинского с изумительным психологическим мастерством. Сыграл его чиновничью самоуверенность, его чиновничью склонность видеть жизнь не такой, какова она есть, а такой, какой он сконструировал ее в своем красивом кабинете. И она, эта жизнь, — подлинная во всей своей дикости, грязи, запущенности, нищете ответила ему на вымечтанную идиллию полновесной оплеухой» (Фомин, 1992).

Такого рода оценку разделяла и кинокритик Ирина Шилова (1937–2011): «Это фильм беспощадный и сатирически прицельный, поставил в центр внимания проблему рабства и рассматривал ее во всех возможных аспектах и поворотах. Хоровод странных персонажей населил экран — жалких и агрессивных, одержимых мелкими страстями и ханжеским лицемерием. Сама классическая традиция жанра сатиры, во все времена вызывавшая негодование и возмущение, запретная в советском кино (сатирическому осмеянию подлежали только враги государства), была воскрешена постановщиками фильма с присущим им артистизмом и позиционной точностью. Уродство, извращенность самоощущения и поведения персонажей, искаженная пластика, жутковатый колорит экранного изображения, каждый из элементов кинематографической выразительности — все это в совокупности создавало концентрированный образ нелюдей, монстров, сладострастных уродов, упивающихся свои раболепием» (Шилова, 2010: 21).

КиновеД Сергей Кудрявцев считает, что «можно согласиться с точкой зрения российского киноведа Валерия Фомина, много лет занимающегося историей запрещённых фильмов, что именно экранизация "Скверного анекдота" в сентябре 1966 года. положила начало пресловутой "полке" в брежневскую эпоху. Фильм Александра Алова и Владимира Наумова. закономерно был объявлен пасквилем, порочащим всю нацию и её историческое прошлое. Тем более что режиссёры, склонные к сгущённому метафоризму, действительно чересчур увлеклись деформирующей оптикой, показывая явно несимпатичное свадебное сборище вовсе в уродливом виде, даже если принять во внимание, что всё это увидено глазами пьянеющего до потери сознания "свадебного генерала", лишённого всякого человеческого достоинства в отличие от его чеховского "коллеги по несчастью"» (Кудрявцев, 2006).