Степан Жихарев - Записки современника

29 апреля, понедельник.

Из Коллегии ездил с запоздалыми визитами: был у Ададуровых и Воеводских. Анна Ивановна пополнела, а Катерина Петровна, мне кажется, еще более похорошела. У первой застал обер-гофмей-стера Тарсукова, свояка известной Марьи Савичны Перекусихи-ной, первой и любимой камер-фрау императрицы Екатерины И. Он очень богат, и это состояние наследовала жена его после смерти сестры. Говорят, что ей досталось одних только брильянтов и жемчугов на полмильона. Анна Ивановна тоскует о друге своем, Протасове, который находится в походе вместе с полком конной гвардии. Понимаю это чувство: привычка — великое дело. Воеводская же рассказывала, что она не чувствует ног под собою: протанцована у графини Салтыковой целую почти ночь и приехала домой на рассвете ! Я советовал ей беречь себя и красоту свою, которая от неумеренных танцев и особенно от ночей, проведенных без сна, пострадать может. «А на что мне красота? — возразила она, — я замужем и прельщать никого не намерена. Годом прежде, годом после, а все же надобно будет подурнеть и состариться: по крайней мере, пока время не ушло, напрыгаюсь и навеселюсь вдоволь, а там и примусь за нравоучения своим детям». Это в своем роде также логика. Я спрашивал, справилась ли с кавалерами? — «Множество их было, — отвечала она, — и всякого разбора: ловких и неловких; но для меня все равно, какие эти господа ни были бы, лишь бы шаркали по паркету». Ну, и это дело, подумал я. Следовательно, «Vous n’êtes pas pour les grands sentiments?»,—спросил я, опять премилую мою хозяйку. — «Eh, mon dieu, monsieur, je n’ai jamais-étudié la métaphysique, et en vérité, je ne sais pas à quoi peuvent ils sérvir». После этой выходки для меня все стало ясно, как день, и я вышел от красавицы с новыми познаниями в физиологии женщин. «Courte et bonne»,—говорят французы; «kurz, aber lustig», — повторяют немцы; а какой смысл дать этим фразам на русском языке — я еще не придумал.

30 апреля, вторник.

Забыв, что мой гасконец католического исповедания и что он не может быть сегодня именинником, я пришел поздравить его, как водится, со днем ангела и принес ему большую банку варенья полевой клубники, здесь мало известного, которое так ему нравилось в Липецке. Старик очень обрадовался вниманию моему, а также, думаю, и варенью, и тотчас спрятал его в свой кабинетный шкап, объявив дочерям и внучке, что им не удастся отведать из него ни ягодки; а барышни напустились на меня, зачем я не отдал этого варенья им, потому что старик в один день все съест и после оттого занеможет: «Comme si vous ne connaissez pas notre cher papa!». Но делать было нечего: подслужился невпопад.

Лабаты танцевали также третьего дня у графини Салтыковой и рассказывали о подвигах Катерины Петровны: «Croyez vous, — говорили они, — qu’elle n’a pas quitté le parquet depuis 10 heures du soir jusqu’à 5 heures du matin et puis toujours gaie, prévenante et aimable. En vérité, c’est un ange». Я объявил, что вчера провел y нее больше часу, и пересказал им весь наш разговор. «Oui, oui, — подхватили они, — c’est elle-même, ни лучше, ни хуже, как ее создал бог». Я оставил их в этих мыслях и не договорил того, что я думаю.

Завтра гулянье в Екатерингофе. Мне очень хочется сравнить его с нашим московским гуляньем 1-го мая в Сокольниках. Говорят, что нынешний год оно будет бедно как щегольскими экипажами, так и кавалькадами, потому что гвардия в отсутствии, и что смотреть нечего. Нужды нет: надобно побывать из любопытства.

1 мая, среда.

Екатерингофское гулянье в сравнении с сокольницким то же, что здешняя толкотня в Лазареву субботу по линии Гостиного двора в сравнении с гуляньем на Красной площади в Москве: узко, тесно, бедно и неуклюже. Нарядных экипажей й охотничьих упрцжек нет, а о богатых барских палатках, которые бы служили сборным местом для лучшего общества, как это бывает „в Сокольниках, — нет и помину. Вместо трех-четырех таборов удалых цыган, вместо нескольких отличных хоров русских песенников и роговой музыки, расставленных там и сям по сокольничей роще на полянках, ближайших к дороге, по которой движутся ряды экипажей, в Екатерингофе красуются одни питейные выставки, около которых толпится народ, а по местам сереют запачканные парусиновые навесы и полупалатки — приют самоварников; при некоторых из этих походных трактиров поются песни и слышится по временам рожок или кларнет; но хриплые, давленые голоса и сиплый дребезжащий звук вполовину расколотого инструмента отнимают охоту наслаждаться такою музыкою.

Пробираясь лесом все дале и дале, мы, наконец, пришли к деревушке, состоящей из ряда небольших однофасадных домишек в три окошка на улицу. Эта деревушка называется Екатерингоф-скою слободкою и, кажется, есть le пес plus ultra гулянья, потому что вереница экипажей от нее поворачивала в обратный путь. Все окна в домишках были отворены настежь, и проходящие могли видеть все, что происходило в комнатах; а происходило в них то, что большею частью происходит у хозяев, угощающих приятелей, наехавших к ним по случаю гулянья, то есть попойка. Проходя мимо одного домишка, вросшего почти в землю, я вдруг увидел предлинную и прехудощавую фигуру, которая, высунувшись из окна, схватила без церемонии за воротник друга и вожатого моего, Кобякова, и с громким восклицанием: «sta viator!» потащила его себе в окопщр, приговаривая: «Так-то, приятель, мимо проходишь, к нам не заходишь; все бы тебе к актерам и актрисам; нет, любезный, теперь не вывернешься». — «И рад бы, Левонтий Герасимыч, да нельзя: я не один», — пропищал мой Кобяков. — «С кем же ты? с актером что ли каким?» — «Нет, с земляком, который недавно здесь и в Коллегии служит». — «Так и его проси». — «Да он,, может, не пойдет». — «Ну так притащи его», — и вдруг, оборотись ко мне, Левонтий Герасимыч закричал: «Гей, милостивый государь, как ваше имя и отчество — не знаю ! покорнейше прошу сделать мце

32 С. П. Жихарев

честь пожаловать на стакан пуншу: не то я земляка вашего задушу». Видя, что народ собирается около нас, и опасаясь скандалу, я решился идти на выручку Кобякова, у которого такие приятные и бесцеремонные знакомцы, и сказал, что зайду с удовольствием. Услышав это, Левонтий Герасимыч ослабил железную свою лапу и освободил моего карапузика.

Мы вошли в комнату: с полдюжины гостей сидели развалившись, кто на софе, кто на креслах, и потягивали пуншик. В числе их был один барин, довольно плотный, с красным угреватым лицом, в синем, выложенном черными шнурками казакине, шелковом пест-рЪм канареечного цвета жилете и широких пюсовых шарварах, который брянчал на какой-то балалайке особенной конструкции, припевая себе под нос. Все пальцы пухлой руки его изукрашены были кольцами и перстнями разных величин и фасонов. «Это знаменитый Хрунов», — шепнул мне Кобяков, как бы желая приятно удивить меня. — «Кто Хрунов: хозяинТили барин с балалайкою?». — «Барин с балалайкой». — «Чем же знаменит он?». — «А вот увидишь».