Степан Жихарев - Записки современника

Вот жизнь теперь моя!

При извещении Антигоны, что Эдип находится близ храма Эвменид, Шушерин, верный своему понятию о роли Эдипа, как изнемогающего и дряхлого старца, произносил известные стихи:

Храм Эвменид! Увы! я вижу их: оне Стремятся в ярости с отмщением ко мне;

В руках змеи шипят, их очи раскаленны И за собой влекут все ужасы геенны!

не вставая с места, с сильным восклицанием на первом полустишии: «Храм Эвменид!», а затем вдруг понизив голос и с содроганием протягивая вперед руки, хчак бы стараясь защититься от преследующих его фурий, отрывисто продолжал:

Увы! я вижу их: оне Стремятся в ярости с отмщением ко мне,

и опять постепенно возвышая голос:

В руках змеи шипят, их очи раскаленны. . .

и, наконец, всплеснув руками, разражался отчаянным воплем:

И за собой влекут все ужасы геенны!

Но Плавильщиков играл эту сцену иначе: с страшным восклицанием: «Храм Эвменид!», вскакивал он с места и несколько секунд стоял как ошеломленный, содрогаясь всем телом. Затем мало-помалу приходил в себя, устремлял глаза на один пункт и, действуя руками, как бы отталкивая от себя фурий, продолжал дрожащим голосом и с расстановками:

Увы! . . я вижу их. . . оне Стремятся в ярости. . . с отмщением ко мне;

глухо и прерывисто :

В руках — змеи шипят. . . их очи раскаленны,

усиленно:

И за собой влекут. . .

в крайнем изнеможении:

все ужасы геенны!

и с окончанием стиха стремительно упадал на камень.

Гора ужасная, несчастный Киферон!

Т ы, первых дней моих пустынная обитель, Куда на страшну смерть изверг меня родитель, Скажи, пещер твоих во мрачной глубине Скрывала ль ты когда зверей, подобных мне?

Это обращение к Киферону Шушерин обыкновенно произносил так: первые три стиха печально, несколько мечтательно, с горьким воспоминанием, делая ударение на слова ты и скажи, а последний, при возвышении голоса, с чувством сожаления о невольных преступлениях и как будто с ропотом на предопределение судеб, с сильным ударением на словах: подобных мне.

Плавильщиков же в обращении к Киферону Эдипа видел только выражения раскаивающегося преступника, справедливо наказанного богами и покорного их воле, а потому передавал все четверостишие в этом смысле. Голосом слабым, но решительным, без задумчивого мечтания и не придавая никакого постороннего значения стихам:

Гора ужасная, несчастный Киферон

Видала ль ты когда зверей, подобных мне?

произносил он так, как будто хотел сказать: «Ну, есть ли на свете подобный мне злодей?», а не так, как разумел их Шушерин: то есть: «Ну, есть ли на свете подобный мне несчастливе ц?».

Здесь кстати вспомнить о Яковлеве. Он прекрасно читал в «Эдипе» все те стихи, которые наиболее казались ему поэтическими, и от обращения к Киферону бывал в восхищений; проклятие Полинику декламировал он мастерски, с слезами на глазах, и заставлял нас плакать. Между прочим я живо помню, с каким глубоким чувством и с какою благородною греческою простотою произносил он два стиха:

Родится человек лет несколько поцвесть,

Потом— скорбеть, дряхлеть и смерти дань отнесть!

и рыдал, как ребенок.

По отъезде Шушерина в Москву комику Рыкалову, имевшему пристрастие к прежнему своему амплуа благородных отцов, 98 98 Амплуа, из которого насильно вытащил его князь Шаховской и сделал из ничего не значущего актера одного из величайших классических комиков в свете. Так отзывались о нем и старые французские актеры Ларош, Дюкруаси и Делиньи; но Рыкалов не очень уважал свой талант комика и почитал себя отличным драматическим актером. На другой день своего бенефиса, на репетиции спрашивал он у некоторых актеров: как, по их мнению, он сыграл Эдипа? «Ну, точно, батюшка, — отвечала ему простодушная К. И. Ежова, — как из мешка вылезал», разумея сцену в «Скапиновых обманах», где Рыкалов, в роли старого скряги Геронта был превосходен и, прибитый Скапином в мешке, в который его засадили, вылезал из него с необыкновенно комическим видом, заставлявшим весь театр хохотать до упаду. Комик Бобров был также некогда актером драматическим и в ролях Омара и посла мамаева был недурен. вздумалось сыграть роль Эдипа в свой бенефис. По этому случаю мы стали уговаривать Яковлева, чтоб лучше он сыграл Эдипа, в том убеждении, что он произведет восторг. «Благодарю за предложение, — отвечал он. — Этого только и недоставало мне: привязать седую бороду и надеть лысый парик! Пусть роль останется за Рыкаловым». В самом деле Яковлев имел какое-то отвращение от седых бород; даже в роли первосвященника Иодая он не хотел подчиниться обыкновению и играл ее в черной, как смоль, бороде.

Но возвратимся к «Эдипу».

До сих пор в сценах с дочерью преимущество, кажется, должно оставаться за Шушериным; но зато в сценах с Креоном и Полиником Плавильщиков, по мнению моему и многих театралов того времени, был превосходнее своего соперника, потому что в этих сценах требовалось от актера больше силы, увлечения и достоинства, которыми обладал он с избытком и чего Шушерину в классических трагедиях иногда недоставало. Эти сцены, конечно, и Шушерин играл прекрасно, потому что дурно играть не мог: талант его был безукоризненно ровен; он не падал, как Плавильщиков и особенно Яковлев, но зато и не восторгал никогда зрителей в такой степени, как восторгали последние. Вот Эдип-Плавильщиков в сцене с Креоном: он старался приблизиться, сколько позволяла ему слепота, к Кре-ону, и с видом глубокого презрения и уверенности, что Креон способен на всякое постыдное дело, сначала глухим, прерывающимся голосом, а после постепенно возвышая его, произносил:

Иль по следам моим — твой царь тебя прислал,

Чтоб на челе моем т ы грусть мою читал?

Чтоб видел нищету, в которой я скитаюсь,

И как народами я всеми отвергаюсь. . .

с горькой иронией:

Иль лучше ты скажи, что волею своей

Пришел — увериться о горести моей. . .

с гордою решимостью:

Но не увидишь ты ни слез моих, ни стона;

резко:

Н е т, — ими веселить не буду я ■с глубочайшим презрением:

К р е о н а!

о печальным убеждением: . ,

Давно уже, давно Эдип тебя проник!

Наконец следующие стихи были торжеством декламации Пла-вилыцикова:

Хотя я в нищете, но не сравнюсь с Креоном!

с величайшим достоинством:

Я был царем — а ты. . .

с негодованием и отвращением:

. . . лишь ползаешь пред троном.

Шушерин этой сцене придавал какую-то излишнюю чувствительность; например при стихе: *

Чтоб видел нищету, в которой я скитаюсь,

хватался за свое рубище и показывал его Креону; а при стихах:

Но не увидишь ты ни слез моих, ни стона; •

Нет — ими веселить не буду я Креона,

утирал глаза, как бы желая скрыть от Креона невольно текущие слезы и говорил с едва удерживаемым рыданием. Произнося стих: Я был царем! — а ты лишь ползаешь пред троном,