Степан Жихарев - Записки современника

Князь Александр Борисович Куракин получил очень лестный рескрипт от вдовствующей императрицы за пожертвованный им в пользу воспитательных заведений значительный капитал, назначенный было им своему воспитаннику, барону Сердобину, но, за смертию его, оставшийся в распоряжении князя.

Старик Иван Петрович Тургенев приехал в Петербург. Он ежедневный гость у М. Н. Муравьева и H. Н. Новосильцева.

14 февраля, четверг.

Вот и еще письмо от доброго моего Петра Ивановича: хочет приехать сюда, но не пишет зачем. Петербург не его сфера. Впрочем, для меня все равно; я обниму его с величайшею радостью и буду его вожатым: в два с половиною месяца я успел изучить Петербург, конечно, лучше таблицы умножения. Петр Иванович восхищается моими знакомствами, в восторге от благосклонности ко мне Гаврила Романовича и чуть не поссорился за меня с Мерзляковым, который, несмотря на удостоверения его, что Державин похвалил моего «Артабана», продолжает утверждать, что эта трагедия — один пустой набор слов и сущая галиматья. Грустно слышать подобные отзывы о милом детище, но, кажется, они справедливы, и я начинаю с ними соглашаться.

Приходил Гебгард с Кистером, который хочет дебютировать на здешней немецкой сцене. «А на какое амплуа хотите вы поступить?», — спросил я его. — «На амплуа трагических злодеев (Bösewichte)». — «Вот как! из первых любовников попасть в злодеи! Чем же начнете вы?». — «Ролью арапа в „Фиеско“». — «Атам?».— «Там, что бог даст!». Я смекнул, что денежки бедного Штейнсберга пошли гулять по белому свету. «А мадам Щтейнсберг?». — «Мадам Штейнсберг отправляется в Ригу или за границу: ей нужно поправить здоровье в другом климате». — Понимаю!

Я откровенно признался Гебгарду, что был очень недоволен представлением «Октавия» и не люблю его в роли кесаря Октавиана, что эта роль нейдет к нему так же, как и роль Марка Антония к Кудичу. «Вы правы, — сказал он мне, — но что ж делать? нельзя же вечно играть Фердинанда и Карла Моора, потому что публика желает видеть иногда и другие пьесы». — «Так играйте „Дона Карлоса“, „Орлеанскую деву“, „Мессинскую невесту“, „Валленштейна“, „Эгмонта“, „Клавиго“, „Фьеско“, „Вражду братьев“ — словом, играйте, что хотите, только не трагедии, взятые из римской и греческой истории, и особенно трагедии такие как „Октавия“, в которых вы, господа немцы, смешны». Мой Гебгард понадулся, но против правды нет слов.

15 февраля, пятница.

Вчерашний вечер у Эллизена был на славу: кроме знаменитых медиков, которые почти все собрались поздравить достойного своего собрата с получением монаршей милости, приехали многие и не принадлежащие к сословию медиков, как то: наш д. ст. сов. Родофи-никин, служащие при статс-секретарях Новосильцове — ст. сов. Дружинин и Витовтове — Аделунг; референдарий Комиссии составления законов Розенкампф, которого видел я у князя П. В. Лопухина, и еще двое неизвестных мне высших чиновников: Ризенкамф и Ренненкамф; это созвучие фамилий очень забавляло хозяина, который, обращаясь к ним, не иначе говорил: «Meine liebe Herren Rosen-, Riesen- und Rennen-kämpfe». Играли в бостон и пили пунш-ройяль — смесь коньяку с шампанским, подслащенную ананасным вареньем: очень вкусно. Дам не было, потому что хозяин вдовец, a Schwester Dorchen принимать гостей женского пола почему-то отказалась, хотя отец и предлагал ей вместо простого вечера дать бал. Хозяин мой Торсберг пенял мне, что я редко бываю у него по четвергам, и сказал, что вчера, за отсутствием моим, барышни были невеселы и отказались даже петь любимое их трио: «Nach Regen folget Sonnenschein», потому что некому было подтянуть им. Я обещался быть у него в следующий четверг ÿ точно буду, потому что у радушного и краснощекого моего брюханчика бесцеременно, весело и всегда много премилых немочек.

За ужином, пока гости еще не совсем удовлетворили аппетит, толковали о предметах серьезных, так, например, лейб-хирург Кельхен говорил, что без сильной страсти к науке превосходным медиком быть нельзя и что человек, посвящающий себя медицине и имеющий в виду приобретение одних только средств к своему существованию, никогда не достигнет до настоящей степени искусства, какое требуется от хорошего медика. «Правда, — отвечал веселый Торсберг, — однако ж все мы, сколько нас ни есть, принимаясь в первый раз за анатомический нож, побеждали свое отвращение к рассекаемому трупу одною надеждою на будущую практику, а к зловонию мертвеца привыкали только в том убеждении, что оно со временем превратится для нас в упояющие ароматы». Это откровенное замечание простодушного доктора возбудило общий хохот.

Между прочим, Дружинин (которого зовут, кажется, Яковом Александровичем) сказывал, что министр коммерции граф Румянцев очень хлопочет об усовершенствовании переплетного мастерства в России и исходатайствовал разные преимущества переплетчикам.

Ужин кончился далеко за полночь в шумном весельи; тосты за здоровье государя, министров и хозяина почти не прекращались. Собеседники наперерыв обращались к Эллизену с разными пустыми вопросами, мне кажется, только для того, чтоб иметь случай назвать его: «Herr Staatsrath». Пресмешные немцы!

Утром сегодня заходил ко мне Вельяминов с жалобою на земляка моего Кобякова, что не дает ему покою: то просит перевести ему арию, то присочинить две, а наконец, пристал к нему, чтоб оц перевел целый финал из оперы «Каирский караван». «Конечно, все эти пустяки не стоют мне большого труда, — говорил Вельяминов,— но я дорожу временем и могу употребить его на что-нибудь лучшее, чем на сочинение или перевод вздорных куплетов, которые друг наш, Петр Николаевич, выдает за свои». Я советовал Вельяминову отучить Кобякова от этих проделок, сочинив для него какую-нибудь нелепицу вроде тех, которые он так мастерски импровизирует; пока наш приятель будет доискиваться в ней смыслу, сказал я, ты успеешь отдохнуть.

Завтра очередной литературный вечер у И. С. Захарова. Гаврила Романович требует, чтоб я прочитал какие-нибудь из своих стихов: «иначе, — прибавил он, — если никто из молодых людей читать не станет, то опять, того смотри, нас попотчуют переводом Рошфуко, да и цель собраний будет не достигнута». Бог весть, соберусь ли я с духом читать стихи свои пред публикою, г И хочется и колется . . Впрочем, смелость берет города!

16 февраля, суббота.

Отец писал, чтоб я похлопотал по березняговскому делу и попросил кого-нибудь в Межевом департаменте Сената о скорейшем окончании этого несчастного процесса, продолжающегося более 17 лет. Рано утром отправился я в Сенат и провозился там до двух часов, отыскивая секретаря Булкина, к которому прежде для справок и наставлений отец адресоваться мне приказал. Булкин с великим огорчением объявил, что он не заведывает больше нашим делом, и что оно по приказанию обер-прокурора Клима Гавриловича Голикова передано другому секретарю, Степану Степановичу Ватиев-скому. «А где ж Ватиевский?», — спросил я у Булкина. «А вон сидит там», — отвечал Булкин. Я обратился к Ватиевскому. Презрительно посмотрев на меня, он спросил довольно грубо: «Что вам угодно?». Я объяснил, в чем дело. «Сегодня день неприсутственный, — сказал он, — извольте придти в другой раз». — «Да потому-то, что день неприсутственный и господа секретари свободны от докладов, я и решился беспокоить вас, тем более что желание мое так маловажно и заключается только в том, чтоб узнать, в каком положении находится наше дело». — «Не от нас зависит-с, а от обер-секретаря: адресуйтесь к нему». — «Где ж обер-секретарь?». — «В зале присутствия». — «Можно его видеть?». — «Спросите у курьера». — «А как зовут его . .?». — «Кого, курьера или обер-секретаря?». — «Разумеется, последнего». — «Богдан Иванович Крейтер». И вот я, с каким-то стеснением в душе, обратился к курьеру и просил его доложить обо мне обер-секретарю. Едва курьер успел войти в залу, как тотчас же и вышел обер-секретарь, человек лет под шестьдесят, довольно почтенной наружности и прямо ко мне с вопросом: «А что, батюшка, вам угодно?». Я сказал ему, что желал бы узнать о положении нашего дела. «Да вы приезжий, что ли?». — «Нет, я здесь служу, но в делах неопытен и в Сенате знакомств не имею».