Степан Жихарев - Записки современника

Деревня тихая, о хижина драгая и проч.

Все замечания были в том же роде, но никто не заметил мне того, что я заметил сам себе, то есть, что стихи мои не заключают в себе ничего, кроме одного набора слов, и что в них нет ни одной мысли, на которой бы остановиться можно было; они похожи на какую-то жижу, смесь воды 6 каплею меда: пить непротивно, но и вкуса никакого нет.

В заключение, добродушный хозяин сказал мне с видом прозорливца, что он тотчас же угадал, что я принадлежу к новой московской школе. «У вас есть способности, — примолвил он, — но вам надобно еще поучиться. Поживете с нами, мы вас выполируе м». . . Покорнейше благодарю!

А между тем я подслушал, как Гаврила Романович, который, видно, небольшой охотник до грамматики и просто поэт, кому-то Прошептал: «Так себе, Переливают из пустого в порожнее!».

Ужин был славный. Бесспорно стихи мои могут подлежать критике, но об ужине и Самый злейший зоил не может сказать ничего, кроме хорошего; иначе, по деликатному выражению Бородулина:

Он будет наглый лжец!

Сегодня первый день масленицы: охота забирает гулять, а между тем завтра стукнет мне девятнадцать лет. Чувствую, что я и так много потерял времени и что пора бы точно последовать совету прозорливого И. С. Захарова и приняться пристальнее за настоящее дело, да не слажу с собою. Сам не знаю, что происходит у меня в голове, а о сердце и подумать страшно: легионы чертей беспощадно терзают его, а между тем я должен казаться спокойным, бодрым и даже веселым. Чем все это кончится — известно одному богу, но я не предвижу ничего путного и почти уверен, что дорого расплачусь за неуменье владеть собою. Счастлив буду, если беда обрушится только на мне; в противном случае, куда деваться от людей, а пуще от самого себя?

18 февраля, понедельник.

Минувшие два года сряду праздновал я день своего рождения у себя дома — праздновал небогато, но весело, в небольшом кружку знакомых и милых мне людей. Памятны мне наши беседы за простою студенческою трапезою: умные, красноречивые рассуждения Алексея Федоровича и острые шутки Буринского и прибаутки Снегиря-Nemo и застольные песни Злова; а вот нынешний год бог привел праздновать этот день у чужих людей. . . Хотел было идти туда, но пошел в павильон слушать гасконады добродушного Лабата и споры его с дочерьми и графом Монфоконом.

И хорошо сделал: непритворные ласки болтливого семейства благотворно подействовали на больную душу. Расспросам конца не было: зачем пропадал так долго? у кого бывал? чем занимался? и проч. и проч. Дочери уверяли, что я похудел, а внучка Марья Лукинична с участием утверждала, что я непременно должен быть влюблен, потому что, по ее мнению, молодым людям нельзя не быть влюбленным. «Следовательно, и вы влюблены?», -— спросил я ее. — «Hélas, je suis si laide, et pourtant je voudrais bien me marier», — отвечала она. Расцеловал бы се, голубушку, за такое откровенное признание!

За обедом маркиз Лаферте 35 35 Знатный эмигрант, за отъездом графа Блакаса оставшийся поверенным в делах короля Людовика XVIII. сказывал, что последние победы наши над французами при Пултуске и Прейсиш-Эйлау возродили большие надежды в короле и его приверженцах на возможность скорого возвращения во Францию. «Возвращения, может быть, но уж, конечно, ; не так скорого, — заметил граф Монфокон, — потому что l'Ogre Corse покамест очень могуществен и владеет огромными средствами, чтоб с успехом противостоять державам целой Европы в совокупности. Без особого чуда, — прибавил он, — бедный наш король долго должен еще скитаться по чужим областям, и я боюсь, что все мы, сколько нас ни есть, не доживем до счастия увидеть возвращение ему похищенного трона». 36 36 Однако ж старый граф Монфокон дожил до этого счастия и мог бы участвовать в щедротах короля эмигрантам (в министерство Виллеля), но смерть постигает нас большею частью в то время, когда мы достигаем совершенного исполнения надежд; и желаний наших: Монфокон умер, сбираясь в Париж. Позднейшее примечание. 1 — «К несчастью, Монфокон прав, — сказал с видом величайшего сожаления и всплеснув руками Лабат. — Бонапарте силен; борьба с ним скоро окончиться не может, и одна надежда на помощь божию и содействие России». — «А я так думаю, напротив, — возразил Лаферте, — еще несколько усилий со стороны Германии, Англии и России — и Бонапарте удержаться не может, потому что если он испытает несколько таких же неудач, как при Эйлау, то и Франция не останется спокойною».

Из этих предположений и возражений родились споры; горячились, шумели, кричали, как водится обыкновенно за обедами у Ла-бата, и кончили тем, что замолчали от устали и отправились в гостиную к кймину пить кофе и в блаженной полудремоте ожидать сварения желудка; а я между тем подсел к Марье Лукиничне, которая, в благодарность за то, что предпочел лучше беседовать с нею, чем болтать с ее тетушками, старалась всячески занимать меня и рассказала мне пропасть анекдотов о старых французах, которых, кажется, она не очень любит. «Tous ces messieurs sont si irascibles et parfois si bêtes, — говорила она: — que je m’ennuye à les voir seulement. Хорошо, что еще провалился этот несносный граф де Бла-кас. C'était mon cauchemar, и когда приезжал он к нам, я всегда была очень в дурном нраве».

Бедная дурнушка очень неглупа, прекрасно образована в институте, cause parfaitement bien, и, право, можно быйо бы подчас забыть ее непригожество, если б она сама не напоминала о нем беспрестанными своими восклицаниями: «Ah, je suis si laide !»»

Я спросил y нее: отчего бы мог ей так опротиветь граф де Бла-кас. — «Как отчего? — отвечала она, — он такой самонадеянный, такой решительный и самолюбивый, что мочи нет. И tranchait sur tout. Пусть бы он был какой красавец, а то вовсе нет: такой же рыжий, как я, только с тою разницею, что он пудрится, а я м а ж у свои волосы; все лицо в веснушках, рот большой и зубы черные: désagréable et déplaisant. Он при каждом случае подсмеивался надо мною и вместо любезностей говорил мне колкости, да за то однажды и отплатил ему граф де Бальмен». — «Чем же? вызвал его на дуэль?». — «Нет, до дуэли не дошло, а было близко. Вот как это случилось: у нас был званый вечер, и мы, все дамы и кавалеры, играли в petits jeux. Всякая дама поочередно объявляла на ухо своей соседке, чем бы она быть желала, а очередный кавалер, подходя к ней, старался отгадать ее желание; если отгадывал, то возвращался на свое место, и его заменял другой, если же нет, то должен был обходить весь кружок и, в случае совершенной неудачи, подвергаться тому наказанию, какое придумают дамы. Когда очередь дошла до меня, я шепнула соседке своей, мамзель Лазаревой, что хотела бы быть монашенкою, и это желание, так натуральное в моем положении, никак не пришло в голову моему кавалеру, который стоял против меня в совершенном недоумении, придумывая бог весть какие несообразности: то приписывал мне желание быть розою, то королевою, то ангелом, ainsi de suite. Блакас, которому, видно, наскучили все эти отгадки невпопад, вдруг вскочил со стула и объявил, что он тотчас же отгадает мое желание. — „Ну так отгадывайте скорее!“, — в один голос подхватили все. — „Mademoiselle de Loukachevitsch желала бы быть красавицею!“. Я вспыхнула и чуть не заплакала от стыда и досады. — „Не отгадали, — сказала добрая Катерина Лазарева, — мамзель Лукашевич желает быть монашенкою“, — „Alors pardon, mesdames! но я назвал то, чего желали бы все девицы“. По окончании этой игры граф де Бальмен, capitaine aux gardes, véritable chevalier par sa bravoure et la noblesse de son coeur, подошел ко мне и сказал, чтоб я не огорчалась выходкою Блакаса и что он будет за то наказан. В самом деле, когда гости собрались опять в кружок для новой игры и рассаживались по местам как ни попало, граф де Бальмен воспользовался замешательством этого размещения и в ту минуту, когда Блакас садился на стул, так ловко вытолкнул его из-под насмешника, что тот опрокинулся назад и растянулся на полу. Я не знаю, как он не расшиб себе затылка. Все захохотали. Блакас встал в величайшем раздражении, окинул глазами хохотавших и сказал: „Si c'est un homme, j'espère qu'il se nommera!“. Я догадалась, на что намекал он, и потому, решившись предупредить историю, сказала ему очень хладнокровно: „Pardon, monsieur, c'est moi“, Я слышала, что Блакас после узнал виноватого, но дело как-то уладилось; что же касается до меня, то этот орангутанг но только перестал потчевать меня колкими своими любезностями,, но даже и говорить со мною».