Степан Жихарев - Записки современника

Теперь я догадываюсь, отчего Гаврила Романович вчера был так невесел и задумчив. У него в голове письмо к государю о дозволении передать свою фамилию старшему из своих племянников, Леониду Львову. Он намерен был просить об этом на первой неделе великого поста, но его известили, что государь скоро отъезжает в армию и что теперь не время беспокоить его величество. — «Боюсь, чтоб не ушло время, — сказал Гаврила Романович, — и чтоб не сбылось мое предсказание:

Забудется во мне последний род Багрима».

«Отсутствие государя, вероятно, продолжится недолго», — заметил я. — «Бог весть, братец, а смерть не за горами». 39 39 В тощ же году Гаврила Романович поручил автору «Дневника» отнести всеподданнейшее письмо его об усыновлении Л. Н. Львова к П. С. Молчанову, назначенному тогда статс-секретарем у принятия прошений (вместо умершего М. Н. Муравьева). Молчанов тотчас же доложил о нем государю, но высочайшего соизволения на усыновление Львова не последовало. 1 Это письмо, написанное собственною рукою Державина, передано автором «Дневника» в подлиннике, с разными другими бумагами, М. IL Погодину; оно весьма любопытно в том отношении, что поэт право свое на испрашиваемую милость основывает на сочинении им «Соляного устава». Державин и — соляной устав! Позднейшее примечание.

Эти слова, сказанные голосом слабым и печальным, навеяли на меня какоё-то неизъяснимое уныние.

Я оставил Державина в грустном расположении духа и для рассеяния отправился к Яковлеву, у которого нашел любезного отца Григория. Они сбирались платить дань масленице — есть блины.

«Милости просил на новую беседу! —сказал весело Яковлев.— Старая вся исчерпана, и мы наговорились вдоволь, так что не о чем больше и говорить. Ваша очередь быть запевалою». — «То есть запивалою, хотели вы сказать, Алексей Семеныч, — отвечал я, — в таком случае, если беседа исчерпана, то, кажется, не совсем еще исчерпан вон этот графин с травником и я готов выпить рюмку». Яковлев захохотал. Мы закусили в ожидании блинов. «В соседней харчевне пекут отличные, и дома таких не дождешься».— «Вы правы: московские охотники до блинов не иначе едят их, как из харчевен». — «Отчего же это бывает?».—-«Видно, оттого что в харчевне по количеству съедаемых блинов сковорода опекается лучше».—«А где вы были теперь?». — «У Гаврила Романовича».— «Зачем же так рано? еще не пробило и 12». — «Смотрел с ним присланных ему лошадей». — «А вы знаете в них толк?». — «Не могу хвалиться, но думаю, что знаю не меньше других. . . Между тем, по словам Фонвизина: „Не о птицах предлежит дело, а о разумной твари*. 1Когда вы играете?». — «Завтра играю Вольфа в „Гусси-тах“». — «Пойду смотреть». — «А вы любите драмы?». — «Люблю, когда вы играете в них. Намедни с удовольствием видел вас в роли Мейнау». — «Каратыгина была лучше меня». — «Ну, не скажу: Каратыгина — лучшая Эйлалия, какую я в жизни моей видел; но вы — совершенство! Вам недоставало одного: уменья одеться. Вы слишком пренебрегаете своим костюмом: вышли на сцену даже небритые».— «А вы и это заметили? Но завтра костюм мой будет старогерманский: вы будете довольны мною, хотя Каратыгина в роли Берты убьет меня и заставит вас плакать». — «Поможете ей и вы, Алексей Семеныч, только смотрите, берегитесь: в партере будет находиться человек, который заметит всякое ваше слово и всякое телодвижение ваше». — «Заметит да и запишет, — сказал иронически Яковлев, — вишь вы какой соглядатай; мы к этому не привыкли».

Наконец принесли блины в горшке, окутанном салфеткой. Яковлев ел мало, как бы нехотя, но мы с отцом Григорием не положили охулки на руку. «Блины блинами, — сказал отец Григорий, — а речь речью. Давеча, когда вы взошли, я толковал Алексей Семенычу о том, что, мне кажется, трудно удержаться актеру в своем естественном характере человека и, волею-неволею, не принять более или менее свойств тех лид, которых он представляет, а чрез то не потерять своих собственных». — «Пустяки, — отвечал Яковлев, — можно приучиться к ненатуральному разговору и к высокопарности — и больше ничего. Сахаров целый век свой представляет злодеев, а в сущности добрейший человек. Шушерин играет нежных отцов, а ,уж такой крючок, что боже упаси! Вон и Каратыгин: кроме ветрогонов да моторыг ничего другого не играет, а посмотри его дома: порядочен и бережлив; а Пономарев? то записной подьячий, то скряга, то плут-слуга, а нечего сказать: смирнее и скромнее его человека не сыщешь. Да я и сам: лет около пятнадцати вожусь на сцене с Ярбами и Магометами, а все остался тем же Яковлевым. Пустяки, совершенные пустяки! Однако ж после блинов не выпить ли пуншу?».

Отец Григорий отказался от пунша и я также, памятуя тот омег, которым угостил меня Яковлев в первое мое посещение, и попросил воды. «Что ж вам за охота пить воду?» — спросил хозяин. «А разве вы не читали Пиндара?». —- «Читал две оды его в переводе Державина, и помню». — «Следовательно, должны знать, что всех элементов вода превосходней; а если хотите, так П. И. Кутузов перевел еще вразумительнее: всех лучше жидкостей вода!». Собеседники засмеялись. «Этак переводить немудрено», — заметил отец Григорий. — «Напротив, гораздо труднее, чем вы полагаете, — сказал Яковлев, — надобно иметь особое дарование, чтоб поэтические стихи обращать в медицинские афоризмы».

Я отправился домой, к возлюбленной моей конторке, единственной поверенной всех моих дум, мыслей и чувствований. Эх-ма!

22 февраля, пятница.

НЬадобно отдать справедливость старику Василыо Александровичу Самсонову, что он человек необыкновенно умный и опытный в жизни. Я просидел с ним целое утро и не заметил, как прошло время. Он не истощался в рассказах: память имеет чрезвычайную и, сверх того, мастер говорить; а как он предупредителен, цежен и забавен в обращении с женою своею, крошечною и добродушною старушенциею — право, мило смотреть. Вот настоящие русские Филемон и Бавкида! Они живут скромно, однако ж гостеприимны и рады угостить всякого чем бог послал. Самсонов охотник покушать и большой приятель с известным петербургским гастрономом, камер-юнкером Ласунским, который никогда не обедает дома, без того чтоб для аппетита не пригласить и Василья Александровича.

Старик много рассказывал о некоторых известных персонажах царствования императрицы Екатерины И. «Многие из них, — говорил он, — точно были гениальные люди, но другие пользовались репутациею умных и деловых сановников только потому, что императрица руководила ими, а в сущности были очень ограниченных способностей и ума; но зато эти господа мастера были окружать себя какою-то великолепною важностью и составлять себе клиентов, которые проповедывали о их великих достоинствах. Они выдавали себя и за меценатов, имея под рукою несколько голодных поэтов для домашнего обихода и прославления их добродетелей, потому что меценатство было тогда в моде. А знаешь ли, отчего оно попало тогда в моду? Императрица, которая покровительствовала словесности, наукам и художествам, заметив в одном вельможе закоренелое презрение к произведениям ума и художеств, изволила спроситьобер-шталмейстера Нарышкина: „Отчего такой-то не любит живописи и ненавидит стихотворство до тацой степени, что, по словам княгини Дашковой, он всех ни к чему годных; людей своих называет живописцами и стихотворцами?“. — „Оттого, матушка, — отвечал Нарышкин, — что он голова глубокомысленная и мелочами не занимается“. — „Правда твоя, Лев Александрия, — вздохнув, сказала императрица, — только и то правда, что головы, слывущие за глубокомысленных, часто бывают пустые головы“. Замечание императрицы огласилось, и с тех пор придворные друг перед другом стали покровительствовать стихотворцам и живописцам, заводить домашние театры и составлять картинные галереи.