Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

— Для нас самая большая трудность — выключить дыхательный аппарат, — говорит Михаил Георгиевич Фулиди. — Всякий раз возникает вопрос: кто его выключит? Надежды нет никакой, человек мертв, но пока работает аппарат — будет биться сердце и не прервется дыхание… Это иллюзия жизни, остается выключить аппарат… Но кто это сделает?

Все дело в том, что врач — не машина. Если он машина, пусть даже самая совершенная, то он не врач.

Нельзя привыкнуть не чувствовать чужой боли, чужого страдания. Даже если ты навечно прописан рядом со страданиями, если чужие страдания — твоя повседневность, к ним все равно нельзя привыкнуть. Врачу-реаниматологу не легче оттого, что его больные не стонут, не кричат, что они спокойно лежат без сознания. Не такое это легкое зрелище — видеть, как за человека дышит машина. И приходится, все-таки приходится выключать дыхательный аппарат…

Аппараты, машины… Вот современное лицо анестезиологии. Некоторые из этих аппаратов изобретаются и конструируются здесь, буквально у изголовья больного.

Мы спим треть жизни. Вот почему у нас нередко такие беспокойные сны: нам совестно просыпать так много. Но, с другой стороны, не проспать тоже нельзя. И мы ворочаемся по ночам, не зная, как умоститься, чтобы проспать эту треть жизни как можно более достойным образом.

Вот тогда-то мы совершаем великие открытия, сочиняем бессмертные симфонии и поэмы, — словом, делаем то, что в остальные две трети жизни нам сделать не удается. А просыпаясь, мучительно пытаемся вспомнить, что мы там наработали, в своем сне. Пытаемся — и не можем. И мы опять ворочаемся, пытаясь уснуть, чтобы вернуться в свое высокое состояние, но мысли о сне не дают нам уснуть.

Одна лишь анестезиология научилась использовать сон в интересах человека: уснет человек больным, а проснется здоровым. Вот это уже не обидно — по крайней мере, не зря поспал.

Но ведь нельзя треть жизни проспать на операционном столе. А как все-таки быть с третью жизни? Как ее достойно проспать?

Видимо, тут не приходится рассчитывать на анестезиологов: у этих морфеев у самих не все в порядке со сном. А. П. Зильбер, который приходит на работу в пять утра и уходит домой в пять ночи (цифры приблизительные, но, увы, близкие к истинным), признается в частной беседе, что он хронически хочет спать. Е. В. Трухан хочет спать периодически, но сны ее не приносят ей настоящего удовлетворения, так как они, оказывается, перестают быть цветными. Раньше они были цветными, но профессия анестезиолога постепенно их обесцветила, и теперь они — как рентгеновские снимки.

Вот они, морфеи, хозяева снов! Врачу, исцелися сам!

Нет, не может исцелиться анестезиолог. Как бы он ни старался, ему не удается безмятежно проспать треть жизни и при этом видеть цветные сны. Где уж ему, анестезиологу, сочинять во сне поэмы и симфонии и совершать открытия, которые потрясут мир. Тут бы просто уснуть, без сновидений.

Но если и специалисты по сну нам не помогут, что же нам остается делать с третью своей жизни?

Только одно: достойно прободрствовать остальные две трети.

Наблюдающий итарца со стороны сразу отметит, что он полон жизни. Естественно, врач, возвращающий жизнь, должен сам иметь ее в достаточном количестве, чтобы было чем поделиться с пациентом. И все же, несмотря на то что всякий раз, возвращая пациенту жизнь, врач добавляет к ней частицу своей собственной, жизнь итарца не убывает, не обедняется, а скорее даже наоборот. Почему?

А. П. Зильбер объясняет это следующим образом:

— В древнем Китае был закон: если ты спас кому-нибудь жизнь, то берешь на себя ответственность за его дальнейшее существование, потому что вмешался в предначертанную судьбу. Мы постоянно вмешиваемся в предначертанную судьбу, поэтому на нас лежит огромная ответственность. По нашим перфокартам проходит около трех тысяч пациентов в год — на каждого врача больше двухсот спасенных от смерти. Это наши реанимационные дети, которые, как всякие дети, доставляют нам немало забот, но они, как всякие дети, наше богатство. Вы спрашиваете, почему не обедняется наша жизнь? Производите в год по двести детей, и вы поймете.

Отличие реанимационных детей от обычных не только в том, что они преимущественно рождаются взрослыми, вполне зрелыми людьми, но и в том, что они никогда не знают своих родителей. Лишь только к ним возвращается жизнь, их тотчас же переводят в другое отделение, и первый врач, которого они видят, приходя в сознание, — не реаниматолог. И врач, которого они благодарят за возвращенную жизнь, — не реаниматолог. Поэтому справедливо сравнение анестезиолога-реаниматолога с режиссером, который умирает в актере, чтобы жил спектакль. Реаниматолог умирает в хирурге, терапевте и врачах других специальностей, чтобы жил человек, который без этого бы умер.

Все это похоже на сказку: в Итарском царстве, в Кароарском государстве жили-были итарцы-кароарцы, причем не только сами жили, но и другим давали жизнь. Совершенно чужим, незнакомым людям они давали жизнь и даже не слышали за то благодарности, потому что эти люди, едва ожив, сразу сбегали в другое царство — терапевтическое или хирургическое… Обычно это были хорошие люди, но иногда среди них попадались и не очень хорошие, а главный закон реанимации: «Не реанимируй негодяев!» — существовал только в виде грустной шутки, а на практике не находил применения. Может быть, его следовало применять хоть частично, то есть оживлять человека не целиком, а лишь в лучших его качествах?

Нет, это было невозможно.

Итарка Ю. И. Быстрицкая по доброте душевной считала, что негодяев не так много, больше дураков. Итарец Ю. И. Казанский полагал, что реанимировать человека надо целиком, а уже потом, из живого, выколачивать нежелательные качества; а итарка Е. В. Трухан утверждала, что, если оживлять только лучшее, мир станет добрым, дух слабым, а тело немощным. И так все граждане царства Итарского сходились на том, что, оживляя людей, не следует делать ни для кого исключения.

Сколько вокруг людей, которым нужно возвратить жизнь! Ты ее не отнимал, не ты ее отнимал, но ты должен ее возвратить, потому что ты — реаниматолог.

На вопрос, что читать, чтобы стать хорошим врачом, Томас Сиденгхам, выдающийся медик XVII века, ответил: «Читайте „Дон Кихота“».

Почему он так ответил? Ведь «Дон Кихот» — не медицинское сочинение, и никаких сведений о медицине из него не почерпнешь.

Благоразумные люди предпочитают не воевать с мельницами даже тогда, когда перед ними не мельницы, а реальное зло, с которым воевать следует. Та злосчастная мельница, вошедшая в поговорку благодаря славному Рыцарю Печального Образа, помогает им отмахиваться от любых действий, которые могут им хоть чем-нибудь повредить. И, уходя благоразумно в свои насиженные кусты, они рассудительно заявляют: «Не стоит воевать с мельницами».