Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Все нравилось мне тут — и эксперименты в строгом молчании, с зажженной над лабораторией надписью «Идет эксперимент», с коротким чертыханием, когда в самую важную минуту подводил прибор, и забавы со знаменитым когда-то «детектором лжи» (оказавшимся обыкновенным энцефалографом), на котором в свободное время выясняли симпатии и антипатии. Не избежал этого испытания и я — сначала меня проверили по обычному угадыванию задуманной цифры, а потом — это было на седьмой день моего пребывания в Отделе — называли поочередно имена сотрудниц отдела, а безжалостные и объективные самописцы по физиологическим показаниям сопротивления кожи, частоте пульса и другим показателям регистрировали мою реакцию; и семинары, где любой, даже самый невежественный из аспирантов мог высказать идею, не опасаясь критики, где шеф никогда и никого не обрывал, где властвовал дух свободной дискуссии и равенства в споре, где можно было лишь слегка поиронизировать над противником, но ни в коем случае не оскорблять его или ставить под сомнение полезность высказанной им мысли.

Тут были свои прочные традиции, которые не разрешалось нарушать никому, даже руководителю Отдела, «шефу» (с ним познакомимся ниже), — к примеру, если «Генеральный совет», который избирался перед каждым праздником, назначал кого-либо сочинить частушки или придумать эпиграммы в стенную шутливую газету, никто не имел права отказаться. Веселые вечера — «паноптикумы» — готовились заранее, как и фирменный «морс» с изрядной долей спирта, и не было случая, чтобы какой-либо праздник прошел скучно или тривиально, чтобы когда-либо кем-либо подчеркивалось деление на должности и степени, чтобы кто-либо, грубо говоря, перепил или разгулялся.

Невидимая, но ощутимая атмосфера терпимости сразу сгущалась, стоило человеку подойти к грани тех неписаных норм, которые поддерживали в чистоте и здравии жизнь этого коллектива.

Все нравилось мне тут; даже когда я освоился немного в Отделе и увидел под официальной сеткой должностей (руководитель Отдела, его заместитель, руководители групп, старшие и младшие научные сотрудники, инженеры, аспиранты) некую «структуру влияния» — «ядро», «ближайшее окружение», «одиночки», «периферия», — это не удивило меня.

Такая неофициальная структура естественна для любого объединения людей, имеющих общую цель, общую форму деятельности. В сравнении с официальной иерархией должностей тут были свои парадоксы: например, человек без степени мог принадлежать к «ядру», а кандидат наук оказаться на самой «периферии» или в «одиночках»; сотрудник со стажем в десяток лет не менял своего положения годами, в то время как какой-то аспирант, без году неделя появившийся в Отделе, вдруг пробивался к самому «ближайшему окружению». Это происходило без приказов и решений, как-то само собой, незаметно и постепенно; были тут неожиданные взлеты и горькие падения, откатывание на прежние позиции; были тут и прочные, устойчивые, не меняющиеся годами авторитеты. Трудно проследить все причины, которые приводили к изменению «места под солнцем», — аргументированное выступление (и не одно) на семинарах, умение отстоять свою точку зрения, способность разработать и корректно провести эксперимент, интересная публикация, но отнюдь не лесть в адрес «шефа», не спекулятивная разработка «сиюминутной» тематики, не громкая демагогическая фраза на собрании.

Эти «места» в «структуре влияния» не приносили ощутимых материальных благ, как степени или должности, но ценились намного дороже, так как давали чувство подлинного признания среди своих, ощущение правильности избранного пути и, что скрывать, тешили самолюбие, что весьма немаловажно в любой творческой деятельности.

Да, тут было свое неравенство, но неравенство, основанное на ясных критериях способности к творчеству, увлеченности, искренности в отношении к своему делу!

Это была в самом деле искомая мною «Утопия», которую свято берегли те, кто стоял у истоков Отдела, те, кто принадлежал к «ядру» как по должности, так и по подлинному авторитету. Теперь познакомимся с ними поближе, потому что вскоре им предстоит сыграть главные роли в том конфликте, который чуть было не разрушил прекрасную «Утопию».

Первым идет, конечно, «шеф», доктор наук Иван Степанович — интеллигентный, мягкий человек с тихим голосом, добрыми, чуть усталыми глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков. Никто не помнит, чтобы «шеф» сказал когда-нибудь громкое слово, приказал, а не попросил, несправедливо обидел или подставил под удар. Его уважало вышестоящее начальство и обожали подчиненные; благодаря его покровительству и подсказке в выборе темы кандидатские защищались успешно. Отдел выполнял планы и отражал нападки недоброжелателей (которые есть у всех), утверждавших, что цель, поставленная Отделом, нереальна, излишне грандиозна и вряд ли выполнима в обозримом будущем. Кстати, о цели. Это была грандиозная идея связи оператора в автоматических системах и ЭВМ, которая могла бы всякий раз улавливать, расшифровывать и предупреждать состояние стресса, напряжения у человека в аварийных ситуациях.

«Шеф» со свойственной ему ироничностью язвительно высмеивал на научных советах института отсталые взгляды оппонентов и потихоньку выбивал новые ставки, чтобы у его подчиненных была возможность и материального роста.

Следом за «шефом», без всякого сомнения, следует назвать любимца Отдела Михаила Михайловича, а попросту — Михмиха, человека ясного разума, редкой одухотворенности и, что главное, тончайшей совестливости. Он так остро переживал малейшие отступления от нравственных норм, так искренне страдал, когда сталкивался с несправедливостью или бесконечностью, что сама мысль о подобном поступке в Отделе при нем казалась кощунственной. Степени и должности его не интересовали.

Теперь пришла очередь Клавдии Львовны — крупной миловидной женщины, заводилы всех розыгрышей и праздников, которая совершенно преображалась на семинарах, превращаясь в строгого, порой даже излишне жесткого оппонента тех, кто хотел бы скользнуть по поверхности явления, не углубляясь в тему. Она уже давно защитила кандидатскую и сейчас подходила к завершению докторской диссертации.

Четвертым в этом «ядре» был Яша, медвежеватый, большеголовый математик, то медлительный и спокойный, то неожиданно взрывающийся яростью, остроумием, даже грубостью. В глубине его глаз, смотревших исподлобья, таилось что-то непонятное: то ли насмешка, то ли равнодушие ко всему, что не касается математики.

И пятый — самый молодой, самый подающий надежды — Железнов. Я не называю его по имени, потому что все обращались к нему по фамилии: Железнов — и все. В самом деле, и облик его, и характер как-то очень подходили к этой фамилии — рациональный, точный, холодный ум, обтянутая одноцветным свитером крепкая спортивная фигура. Весь он как стрела, выпущенная из лука уверенной рукой, — не свернет, не отклонится, попадет точно в цель.