Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

«Вы росли в Мюнхене, вблизи гор… Может быть, вам не удастся полюбить мою страну. Но для нас, датчан, море — нечто первостепенно важное. Когда мы смотрим в морскую даль, мы думаем, что доля бесконечности нам дана в обладание».

Оттуда они повернули на запад — к Тисвилю.

Голос Паули. Когда-нибудь твой Тисвиль будет вызывать у туристов те же мысли, что Кронборг, поскольку люди будут знать, на какие вопросы заставлял отвечать природу датчанин Бор в своем Вересковом доме…

…У Бора не было нужды рассказывать Паули, как осенью 1924 года юный Гейзенберг сразу успешно повел вместе с Гендриком Антони Крамерсом исследование сложных квантовых проблем. Но Паули интересно было услышать, что необычайно одаренному мюнхенцу сначала нелегко далось это сотрудничество с блистательным голландцем. Когда Бор наблюдал их вдвоем, он видел: источник подавленности младшего — его постоянное сопоставление своих качеств с доблестями старшего… Крамерс разговаривал с немцами на немецком, с англичанами — на английском, со шведами — на шведском, с французами — на французском, с соотечественниками — на голландском… А он, Гейзенберг, поселившийся рядом с институтом в пансионе вдовы фру Мор, только еще учил с ее помощью датский и английский… Крамерс сверкал веселой находчивостью и мог, по словам самого Гейзенберга, «целый вечер один держать площадку в доме Бора…». Да и во всех проявлениях молодости тридцатилетний голландец был непобедимо хорош — не исключая искусности в музыке и спорте.

(Слишком тесно жили-работали они в Копенгагене, участвуя все во всем. Еще не знали они приходящей только с годами тяги к расползанию по своим углам. Молодость квантовой физики отражалась в этой их молодой неразлучности. И все было на счету у всех. И шло негласное соперничество вундеркиндов. Но были они вундеркиндами особой стати: они опережали само время, и негде им было искать понимания, кроме как друг у друга.)

И в стенах института Крамерс первенствовал бесспорно. Гейзенберга поразила его способность сидеть за расчетами по трое суток подряд, не смыкая глаз. А он еще при этом не делал ошибок и сохранял все ту же пленительную свою легкость. И только когда они вместе у черной доски ломали голову над белыми лабиринтами безвыходных формул, у Гейзенберга исчезала подавленность и пробивался даже критицизм. Очень уж беззаботно отшучивался Крамерс от гибельных трудностей, когда он, Гейзенберг, подобно Бору, испытывал настоящее страдание «мыслей, лежащих на сердце». И Крамерс вдруг уменьшался в его глазах, а сам он вырастал. И начинал подумывать о том, что прямое сотрудничество с Бором давалось бы ему легче. (Так он говорил впоследствии историку Томасу Куну.)

Это-то постепенное понижение акций Крамерса у черной доски и повышение собственных привело его наконец к душевному равновесию. И все стало на место: восхищение голландцем перешло в дружескую любовь без гнета сравнительных оценок…

К январю 1925 года они закончили совместную статью — «О рассеянии излучения атомами». У них тогда было чувство, что они заметно продвинулись во тьме. И у Бора — их первослушателя и первокритика — было такое же чувство. Вот только ни у кого из них не явилось чувства, что тьма от этого поредела: искомой механики микромира в догадках Крамерса — Гейзенберга еще не содержалось.

Протестующий голос. В догадках? Не литературная ли это вольность?

В том-то вся печаль и прелесть (логическая печаль и психологическая прелесть), что это собственный словарь теоретиков:

«…наши усилия были посвящены не столько выводу корректных математических соотношений, сколько угадыванию их по сходству с формулами классической теории» (Гейзенберг).

Но неужели даже саму механику атомов и квантов — не частные формулы, а общую систему достоверного вывода любых формул — тоже можно было лишь угадывать? А на что оставалось надеяться, если из классической системы описания событий в макромире нельзя было логически извлечь механику микрособытий?

Для нее уже существовало название. Летом 1924 года на семинаре Макса Борна в Геттингене часто склонялся термин — КВАНТОВАЯ МЕХАНИКА: так озаглавил он одну свою тогдашнюю работу. И осенью, переехав от Борна к Бору, Гейзенберг привез это название в Копенгаген. Но не привез самой механики.

Он приехал отыскивать ее под осенними копенгагенскими небесами: в Фёллед-парке, на берегах Эрезунда (где доля бесконечности людям дана в обладание). А без метафор: он приехал угадывать ее в атмосфере теоретических споров на Блегдамсвей, где негромкий голос медлительного Бора заманивал в глубину нерешенных проблем…

— Жаль, черт возьми, что я тогда не мог поработать у тебя с Вернером! — сказал Паули с искренним сожалением.

…Через тридцать пять лет Вольфганга Паули уже не будет на свете. В мемориальном эссе Гейзенберг скажет об их общем умонастроении той зимы (1924/25 года) знакомыми нам словами: «Паули и я держались мнения, что… переход к полной математической схеме квантовой механики совершится когда-нибудь путем удачной догадки».

Когда-нибудь! Разумеется, не точнее.

А до звонка оставалось пять минут…

Весною 1925 года, когда кончился его рокфеллеровский семестр, Вернер Гейзенберг, переполненный ощущением назревшего кризиса, уехал из Копенгагена. И это было лучшее, что он увозил с собою в Геттинген, где его ожидали обязанности приват-доцента.

Не умолкали в сознании отзвуки копенгагенских дискуссий. Из памяти не выходили внезапные появления Бора на пороге его комнаты в пансионе фру Мор, когда за поздним временем там уже все успевали пожелать друг другу спокойной ночи. Спокойных ночей не получалось — Бор произносил с порога: «А не попробовать ли нам обдумать еще и такую возможность?..» И, казалось, испробовано было все. Теперь за собственным письменным столом в Геттингене Гейзенберг совершил последнюю попытку пробиться к механике атома чисто вычислительным путем: попробовал найти формулы для квантовых скачков электрона в простейшем атоме водорода. И увяз в электронных орбитах — «в непролазной трясине громоздких и неразрешимых математических уравнений».

За столом больше нечего было делать без новой руководящей идеи. И тогда она пришла к Гейзенбергу. Или он — к ней.

Случилось ли это на зацветающих склонах Хайнберга, геттингенской гор ы, или в окрестных лугах — неизвестно. Но известно, что цветочная пыльца той весны нечаянно сыграла ускоряющую роль в открытии первого варианта искомой КВАНТОВОЙ МЕХАНИКИ. На Гейзенберга набросился жесточайший приступ сенной лихорадки. Только взглянув на его распухшее лицо и детские воспаленные глаза, добросердечный Макс Борн без колебаний дал ему двухнедельный отпуск для поездки на скалистый север с морским целительным ветром. Хозяйка дома на высоком берегу Гельголанда решила, что молоденький господин доцент пострадал накануне в драке и заслуживает милосердного внимания. В общем, внезапная болезнь обеспечила ему благоустроенное одиночество. И зародившийся еще в Геттингене счастливый замысел начал быстро превращаться в теорию неожиданной новизны.