Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Но беспокойство, конечно, не прошло. Были для тревоги и другие поводы. И на обратном пути в Геттинген он остановился у Паули в Гамбурге. А тот устроил ему дружеский прием с отменным угощением и такой же критикой. Еще яснее стало, что набросок новой механики требовал работы и работы.

Весь июнь и начало июля ушли на эту работу. И дома Гейзенбергу снова пришлось побороться с искушением «бросить в огонь» (за отсутствием скалы) никак не дозревающую статью. 9 июля он послал все написанное к Паули, как посылают к черту то, что мучит и не отпускает. Критическая манера Паули вполне заменяла огонь и скалу.

Гейзенберг. Право, я не мог бы сосчитать, как часто он выговаривал мне: «Ты совершеннейший балда» — или что-нибудь в этаком роде… И, знаете ли, это очень помогало. И мы всегда оставались добрыми друзьями. И никогда не возражали против взаимной критической хулы.

Итак, не в руки учителей — Макса Борна и Нильса Бора, — а на дружеский суд приятеля отправил Гейзенберг свою не совсем оконченную статью, которой предстояло стать такой памятной. Потом, в другой связи, он говорил историку, что Борну — в духе геттингенской школы — всегда хотелось изощренной математической строгости, а Бору — в духе копенгагенской школы — глубинной физической обоснованности. В те дни его могло страшить и то и другое. Не в этом ли все дело?

…Когда Бор и Паули на вилле Маунт Пенсада приостановились в своей изустной летописи на этом рубеже, Паули рассказал, как Гейзенберг нервно попросил его вернуть рукопись через два-три дня. Он спешил в Кембридж с какими-то лекциями и хотел до отъезда либо закончить статью, либо уничтожить. Суд Паули был великодушным и приговор оправдательным, хотя он не во всем был согласен с другом. «Есть в атомном мире гораздо больше наблюдаемых вещей, чем это снилось гейзенберговской философии», — так впоследствии выразил его точку зрения теоретик Розенфельд.

Но Паули воодушевило впервые осуществленное стремление пойти в теорию микромира на разрыв с классическим описанием движения. Совсем недавно — в мае — он написал в одном письме: «…я жалею, что не сделался комиком в кино или кем-нибудь в этом роде, лишь бы никогда и ничего не слышать больше о физике». А теперь эта зависть к участи комика сразу исчезла, и вскоре он оповестил того же корреспондента: «Механика Гейзенберга вернула мне радость жизни и надежду!»

А Гейзенберг уезжал в Кембридж тоже воодушевленный — из-за признания Паули. Перед отъездом он отважился наконец вручить свою работу Максу Борну, сказав на всякий случай: «Ладно, делайте с нею все, что сочтете нужным». Это его подлинные слова, и они означали: в корзину так в корзину, в печать так в печать. Но молодая улыбка сквозь усталость несмело просила: лучше все же в печать…

Однако даже теперь, уже доверившись геттингенскому учителю, Бору он копии не послал. Так хоть бы завернуть ему по дороге на денек в Копенгаген! Это представляется столь естественным, что в 1963 году, уточняя с Гейзенбергом события почти сорокалетней давности и прекрасно зная его тогдашний маршрут, историк Томас Кун непроизвольно оговорился: «…и вы немедленно отправились в Копенгаген…» Но Гейзенберг его поправил: «В Англию…»

Там, в Кавендишской лаборатории, он познакомил со своим построением теоретика Ральфа Фаулера — зятя Резерфорда и друга Бора. А потом — 28 июля — Фаулер привел его в Клуб Капицы, где он сделал для участников этого научного содружества вполне серьезный доклад на шутливую тему — «Спектральная зоология и зеемановская ботаника». И молодые кембриджцы, устроившись по традиции на полу вокруг камина, одними из первых внимали гейзенберговскому наброску квантовой механики [2] Историк Макс Джеммер уверяет, что Гейзенберг рассказывал в Клубе Капицы только о старой квантовой теории. Но это противоречит тому, что сам Гейзенберг говорил в 7-м интервью Томасу Куну (22 февраля 1963 года): «…меня попросили рассказать о моей новой работе, и я растолковывал ее во всех деталях»… .

А потом он отправился отдыхать. Кажется, в Финляндию. И на сей раз в Данию он не поспешил.

Голос Паули. Тебя это не удивляет, Нильс?

Голос Бора. Пожалуй, я могу его понять…

И он вправе был заметить, что всякое открытие — не только радость, но и бремя. А бремя квантовых открытий тяжелее любых других: их надо охранять от разрушительной мощи собственной и чужой привычной логики. Он мог добавить, что ему ясно представляется состояние Гейзенберга. Тот и в Кембридж приехал уже вымотанным до конца. Фаулер рассказывал, как поселил его у себя, а сам должен был уехать в Лондон и потому оставил гостя на попечении служанки, и вот… Гейзенберг так передавал случившееся:

— Утром я встал, сел завтракать и уснул за столом. Служанка вошла и, увидев, что я сплю, убрала завтрак. В двенадцать она снова вошла и сказала, что приготовлен ленч… Я продолжал спать… Потом, после полудня, она пришла и сказала, что готов чай. Я пробормотал «да», но продолжал спать… Это же повторилось, когда она принесла обед. Около девяти вечера вернулся Фаулер. Служанка была в панике. Она сказала: «Сэр, этот молодой человек, должно быть, уже наполовину мертв».

Голос Паули. Ты хочешь сказать, что он был бы мертв больше чем наполовину, если б завернул в Копенгаген ради дискуссии с тобой?

Голос Бора. Ты угадываешь не мои сегодняшние мысли, а его тогдашние чувства.

Довольно правдоподобно, что вот так и возникла совершенно неправдоподобная ситуация: Бор узнал о механике Гейзенберга не первым, а последним! И когда в июле 1925 года он диктовал свою пророческую фразу о ГОТОВНОСТИ К РЕШИТЕЛЬНОЙ ЛОМКЕ ПОНЯТИЙ, ЛЕЖАВШИХ ДО СИХ ПОР В ОСНОВЕ ОПИСАНИЯ ПРИРОДЫ, эта механика оставалась еще ему неизвестной.

(Жаль, ни Ван де Варден, восстанавливая по датам раннюю историю квантовой механики, ни Томас Кун, уточняя в беседах с ветеранами события той эпохи, ни сам Вернер Гейзенберг, описывая прошлое в книге воспоминаний, этого удивляющего факта не расследовали. Может быть, не сочли его достойным внимания?)

А пока Бор диктовал свое предупреждение о готовности, в те же июльские дни 1925 года геттингенский шеф Гейзенберга решал судьбу его рукописи: в корзину или в печать?

Прощаясь с уезжавшим в Кембридж ассистентом, Макс Борн в свой черед мечтал об отдыхе. Однако, поборов усталость, принялся за чтение. Оно было нелегким. Он скоро прервался. Захотелось отвлечься. Подумалось, что надо ответить на недавнее письмо Эйнштейна. На бумагу просилось грустное самоощущение:

«…Я сознаю, что все мои дела — будничный хлам по сравнению с твоими мыслями или мыслями Бора…»

Показнив себя вдоволь, теперь он прервал письмо — оно получалось длинным — и вернулся к рукописи Гейзенберга. На сей раз дочитал ее до конца, не отрываясь. Многое лежало в плотном тумане, но и у него, как раньше у автора, возникло чувство: «Что-то важное произошло?» Прочитал еще раз, уже забыв об усталости. И распорядился — отправить в печать. А сам не мог теперь думать ни о чем другом. Сел дописывать письмо Эйнштейну, и там появились строки: