Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

В этом докладе был приведен текст „Катехизиса революционера“. Анализируя „Катехизис“, Маркс и Энгельс, в частности, указывали: если принять такие основания для будущего общества, то будущее общество далеко превзойдет Парагвай преподобных отцов иезуитов. Имелось в виду теократическое государство, существовавшее в XVI–XVII вв. По словам осведомленного путешественника, оно обрекало индейцев на рабский труд.

Возвращаясь к Лопатину, прибавим следующее.

Спустя десятилетия, отжив долгие годы в шлиссельбургском застенке, Лопатин приехал в Париж. Там он не без труда разыскал часть своего архива. Вернувшись в Россию, сетовал: жаль, что оставил во Франции свою „переписку с Бакуниным по известному пресловутому делу“. Понятно: по делу Нечаева. Сравнительно недавно некоторые письма обнаружены в фондах отдела „Славика“ Парижской национальной библиотеки — в бумагах старшей дочери Герцена, Наталии Александровны, с которой Лопатин был в молодости дружен.

Все ясно? Нет, не все. Ведь Лопатин, насколько нам известно, после Шлиссельбурга, так и не встретился с Н. А. Герцен, хотя в записной книжке Германа Александровича и отмечен ее адрес. И потому это еще вопрос, исчерпана ли библиотечной находкой переписка Лопатина с Бакуниным…

Борьба по „пресловутому делу“ была особенно острой не с Огаревым, а именно с Бакуниным. Ветеран не желал признавать поражение, нанесенное новобранцем? Да, но такое объяснение лежит на поверхности. Попробуем нащупать причины глубинные.

Герцен говорил о Бакунине: „Его былое дает ему право на исключение, но, может, было бы лучше не пользоваться им“.

Последуем совету Герцена.

В былом Бакунина были баррикады, австрийские и саксонские тюрьмы, ожидание смертной казни, крепости Петропавловская и Шлиссельбургская.

Былое — было, были и думы: обширная „Исповедь“, адресованная из равелина Николаю Первому, плюс прошения, адресованные из каземата Александру Второму.

„Исповедь“ мечена царским карандашом; пометки большей частью одобрительные. Николай сказал: Бакунин „умный и хороший малый, но опасный человек… Его надобно держать взаперти“.

„Опасного человека“ держали три года в Алексеевском равелине и столько же на острове в истоке Невы — там, в Шлиссельбурге, он перенес жесточайшую цингу, всех зубов лишился. Но „хорошего малого“, автора „Исповеди“, взыскивали милостями: ни в равелине, ни в Шлиссельбурге никому от века не давали свиданий; Бакунину давали, и притом продолжительные. Вот соузник его, польский патриот Валериан Лукасинский, тот не был „хорошим малым“, сидел в Светличной башне почти сорок лет. Цари сменялись, Лукасинский оставался в крепости, где и скончался. А Бакунина вскоре после воцарения Александра II отправили в Сибирь. Не в рудники — на поселение, и не в улусе, а в городах. И разрешили навестить проездом родовое гнездо Прямухино в Тверской губернии.

Из Сибири Бакунин писал в Лондон — Герцену. Упомянул и о своей равелинной исповеди. Именно упомянул: „Я подумал немного и размыслил, что перед jure [70] Суд присяжных ( англ. ). , при открытом судопроизводстве, я должен бы был выдержать роль до конца, но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы…“ И далее: мол, исповедь была написана „очень твердо и смело“.

Если смелостью считать хулу на Запад вообще, на немцев в частности, то смелость была. Если твердостью считать призыв к русскому царю возглавить славянство, то и твердость была. И еще смелость: „Буду говорить перед Вами, как бы говорил перед самим богом, которого нельзя обмануть ни лестью, ни ложью“. И еще твердость: „Потеряв право называть себя верноподанным Вашего Императорского Величества, подписываюсь от искреннего сердца кающийся грешник Михаил Бакунин“.

Вот какие пассажи отречения от своего былого обернул он ватой „смягченных форм“. И это тот, над ликом которого Блок начертал одно слово: „Огонь“?!

Десятилетия „Исповедь“ Бакунина хранилась в особом пакете в кабинетном шкапу шефа жандармов. После революции, в самом начале двадцатых годов, она была опубликована.

Тотчас на память — пушкинское: „Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы, — иначе“.

Даже не будучи постным моралистом, не очень-то охотно приемлешь это — „иначе“. Но сейчас не о том. Читая „Исповедь“, отнюдь не все злорадно хихикали. Нет, одни усматривали в „Исповеди“ очнувшееся в душе автора ее дворянское смирение перед первым дворянином империи. Другие — исповедь, но без покаяния. Третьи — потрясающие, почти предсмертные эмоции узника, жаждущего жизни и борьбы. Четвертые — исповедальную прозу, не уступающую шедеврам Руссо и Толстого.

Если ж миновать оттенки, полутона, оговорки, то черное и красное обозначилось так: бакунинская „Исповедь“ — измена революции и самому себе; „Исповедь“ — военная хитрость, дабы вырваться из крепости в Сибирь, а из Сибири бежать в Европу и продолжить борьбу с царизмом. На худой конец — компромисс. Примерно такой, о котором сказано у Салтыкова-Щедрина: где-нибудь в уголку, где-нибудь втихомолку испросить на коленках прощение и получить за это возможность исподволь, но неотразимо напакостить врагу.

Допустим. Но если ты пакостишь врагу, то и враг пакостит тебе. Бакунин бежал, Бакунин „пакостил“. А враг, располагая такой уничижительной для репутации Бакунина „Исповедью“, враг помалкивал. Опубликуй царское правительство „Исповедь“, и ее автор потерял бы всякий кредит в революционной среде. Нет, не опубликовало. Почему, в чем причина? Откровенно говоря, не знаем, хотя вроде бы публикация и готовилась.

Не согласиться ли с версией одного французского историка? Дескать, царское правительство молчало о бакунинской измене революции, чтобы помочь ему изнутри взорвать революцию. Однако царское правительство не отличалось ни столь изощренным хитроумием, ни столь тонкой осведомленностью о разногласиях Маркса и Энгельса с Бакуниным. А последний мог быть кем угодно, но только не диверсантом-двурушником, засланным иностранной разведкой в пролетарский стан. Историку недостало чувства историзма, он мыслил категориями совсем иной эпохи.

После „Исповеди“ Бакунин прожил четверть века. Мы уже говорили: он эластично упомянул об „Исповеди“ в своем иркутском письме к Герцену. Исповедь Руссо, по замечанию Лермонтова, имела „уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям“; исповедь Бакунина этого недостатка не имела. Зато его переписка с друзьями наводит на некоторые размышления и по поводу „Исповеди“. Останавливаешься на строках, адресованных Огареву (как раз в те ноябрьские дни шестьдесят девятого года, когда Нечаев, обладатель бакунинского мандата, решал участь Ивана Иванова). Бакунин пишет Огареву: „Ты, мой друг, напрасно предаешься унынию и, ковыряя в своей душе, находишь в себе разные гадости. Нет сомнения, что всякий без исключения , кто захочет в себе ковырять таким образом, найдет много неприличного“.