Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

…Спор начался тут же, на перроне, как засвидетельствовал младший из троих. Прямо на перроне — точно ради символа «физика в пути»! И с той минуты не прекращался.

Шредингер остановился у Бора и вскоре заболел. Впрочем, для сути происходившего это значения не имело: когда он слег и фру Маргарет принялась выхаживать его с умелостью матери пятерых детей, в главном — в общении с хозяином дома — для него ничего не изменилось. Ватаге маленьких бориков было, разумеется, сказано, что надо вести себя тихо, но, воспитанные демократически, они резонно возражали: «А папа?!» Нет, папа не шумел, однако его тихо неумолимый голос часами раздавался из комнаты, где лежал больной. Когда мама вносила туда печенье и чай, настоянный на травах, бывало видно, как отец, точно лечащий доктор, говорит-говорит-говорит, а у окна стоит дядя Вернер Гейзенберг и молчит-молчит-молчит. А больной? Опираясь на локоть, он вдруг приподнимался в кровати и начинал отвечать-отвечать-отвечать, но совсем не так, как отвечают врачу.

…Оба нападали и оба защищались.

В контратаках Шредингера для Бора не содержалось ничего нового. Они возвращали его к началу начал: к тем недоумениям, какие он сам преодолевал, вводя еще в 13-м году представление о квантовых скачках-переходах в атоме.

Шредингер. Вы наверняка осознаете, что вся эта затея с квантовыми скачками неминуемо приводит к абсурду… Говорится, что электрон совершает перескок с орбиты на орбиту и при этом испускает свет. Предполагается ли, что в таком перескоке есть постепенность? Или он происходит разом — в один присест?.. Если перескок происходит в один присест, мы должны спросить себя, какова точная картина поведения электрона во время скачка. Почему он не испускает непрерывного спектра, как того требует электромагнитная теория? Какие законы управляют им в ходе перескока? Иначе вся эта идея квантовых скачков — чистейшая фантазия…

Так через много лет излагал соображения цюрихского гостя молчаливый свидетель спора Гейзенберг. Тысячу раз уже слышал Бор эти безысходные соображения. И давно уже убедился в бесплодности этой мнимо безошибочной логики.

Бор. То, что вы говорите, абсолютно правильно. Но это вовсе не доказывает, что квантовых скачков нет. Это доказывает только, что мы не можем их вообразить, что предметно-изобразительные представления, с помощью которых мы описываем события повседневной жизни и эксперименты классической физики, становятся непригодными, когда мы приходим к описанию квантовой прерывности. И нам не следовало бы удивляться этому, раз уж мы сознаем, что замешанные тут процессы не входят непосредственно в опыт нашего бытия…

А Шредингер возражал, что формирование наших представлений его не интересует («я предпочитаю оставить это философам»). Он требовал лишь точного отчета о событиях в атоме («и мне неважно, какой язык вы изберете для разговора о них»). Он утверждал, что стоит только отказаться от электронов-частиц и оставить волны материи, как все проясняется («то, что казалось неразрешимыми противоречиями, вдруг исчезает»). И за стеклами очков — нервическое поблескивание упорства.

Догадывался ли он, каково было Бору столкнуться с таким пренебрежением к природе наших понятий и с таким безразличием к языку нашего познания! То был удар по натянутой тетиве. И стрела сорвалась.

Не с той ли минуты превратился Бор, к изумлению Гейзенберга, в «почти лишенного милосердия фанатика»? Он забыл слова и жесты древней роли радушного хозяина. Иная роль поглотила его целиком: он должен был обратить в истинно квантовую веру этого замечательного язычника. И вот вместо утренней улыбки — встревоженно поднятые брови: «Вы обдумали мои вчерашние доводы?»

А Шредингеру всегда дурно спалось — не только в поезде. Бессонницы делали его неработоспособным в ранние часы. А Бор спал ночи напролет сном ребенка, намаявшегося за день. И, подобно Гейзенбергу, был жаворонком — не совой. В другую пору он терпеливо ждал бы, когда гость проснется, но тогда… Гейзенберг рассказывал: «Спор начинался рано утром». И в этом было нечто тягчайшее для Шредингера: Бор попросту его будил. Он тоже не мог иначе!

Голос Паули. Это ужасно. Теперь я понимаю, почему Шредингер слег. Простуду он перенес бы на ногах… Тяжела наша совиная участь…

Однако Шредингер был не из тех, кого берут осадой. Ни многодневной, ни многолетней, как показало будущее. С ним и штурмом нельзя было ничего поделать, как показало еще раньше его детство… Он жил у бабушки-ирландки в Англии, когда его мать решила пересилить мальчика, легко писавшего стихи, но не любившего музыки. Пришел учитель и сказал: «Сейчас я возьму ноту на пианино, ты же изволь ее спеть!» А Эрвин отвечал совершенно как Гамлет в истории с флейтой: «Но я — не пианино, из меня нельзя извлекать ноты!» Тем дело и кончилось…

Худой, покорный, очень интеллигентный, лежал он, бессильно вытянувшись на постели, и слушал непреклонно возвышавшегося Бора. Однако единомыслия не получалось, потому что для обоих оно могло быть достигнуто лишь ценой философской капитуляции противника. А философия — это последнее, что капитулирует в мыслящем человека. (Логика ее не сокрушает.)

И когда с обеих сторон все логические аргументы были уже многократно исчерпаны-переисчерпаны и ни у хозяина, ни у гостя уже не оставалось в запасе ничего, кроме сказанного-пересказанного, Шредингер вдруг взорвался знаменитой фразой:

— Если эти проклятые квантовые скачки действительно сохранятся в физике, я простить себе не смогу, что вообще связался когда-то с квантовой теорией!

И в ответ на этот крик души услышал:

— Но зато все мы чрезвычайно благодарны вам за то, что вы это сделали! Ваша волновая механика принесла с собою такую математическую ясность и простоту, что явилась гигантским шагом вперед…

Бор снова был неузнаваем: внезапное радушие в голосе и светлейшая улыбка на лице. Отчего бы? Да оттого, что спор окончился. Не разрешился, но окончился: с последней репликой Шредингера ушла из многодневной дискуссии наука вместе с драмой идей. А пришло другое: драма характера. И к Бору психологическим скачком вернулось все его добросердечие.

Слышится:

— Выздоравливайте, мой друг! Спокойной ночи.

Выходя вслед за Бором и с больничной осторожностью прикрывая дверь, Гейзенберг не удержал вздоха облегчения.

Вздох облегчения был преждевременным. Теперь для него, для Гейзенберга, наступала пора испытаний. Но он не знал этого.

Происшедшее было в его глазах равносильно поражению Шредингера: хотя тот и не сдался, но защитить свою волновую ересь не сумел. А если так, не значило ли это, что вся ФИЗИЧЕСКАЯ правда оставалась на стороне механики матричной — механики частиц и квантовых скачков!