Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Гейзенберг(историкам). …Электрон всегда рисовался моему воображению в виде маленькой сферы. Я, бывало, говаривал только одно: «Иногда, конечно, можно с пользой называть его волной, но это не более чем способ разговора, а физическая реальность тут ни при чем».

Так случилось то, что не могло не случиться: вместе с волновой ересью Шредингера завелась в теории микромира корпускулярная ересь Гейзенберга. И второй ересиарх с такой же отчаянной досадой предавал анафеме волны плюс непрерывность, с какою первый проклинал частицы плюс скачки.

А Бор?

Гейзенберг(в воспоминаниях). А Бор пытался во всем учитывать одновременное существование и корпускулярной, и волновой картин. Он держался убеждения, что лишь обе эти картины, хотя они взаимно исключают одна другую, могут совместно обеспечить полное описание атомных процессов.

…Когда мальчикам, несмотря на их протесты, все-таки приходилось отправляться спать, а Маргарет уже успевала разведать, отчего ее Нильс выглядит сегодня вечером таким усталым, раздавалась его фраза:

— Ты знаешь, я хочу подняться к Вернеру…

Всякий раз это звучало как только что принятое решение. Толчок изнутри поднимал его на ноги.

Нередко он возвращался с полдороги и озабоченно спрашивал, есть ли еще в доме портвейн. И, держа бутылку в согнутой руке как лечебную микстуру, поспешно уходил, точно наверстывая потерянную на возвращение минуту.

А Гейзенберг у себя в мансарде уже слушал, как знакомые шаги, становясь все явственней, берут пролет за пролетом по ночной институтской лестнице. И он спешил к двери, чтобы отворить ее, раньше чем Бор постучит. Но порою он не торопился — ничего, кроме неумолимости, не слышалось ему в этих приближающихся шагах. Неумолимая неутомимость двигалась на него по темной лестнице. И он припоминал испытания недавно уехавшего Шредингера. И отступал к ночному окну в покатой стене мансарды, ощущая себя загнанным под крышу беглецом. И не отворял двери до стука.

Разносился по мансарде негромкий стук. Вслед за тем бутылка портвейна в сильной руке пересекала плоскость дверного проема, и это служило знаком непримиримости, как древнее «иду на вы!». Значит, спор сегодня будет идти на износ — старое вино и впрямь понадобится обоим как тонизирующая микстура. Снова будет схватка во имя единственной цели: понять — ПОНИМАЮТ ЛИ они квантовую механику с ее парадоксами. И снова будет критика его, гейзенберговской, неприязни к равноправию частиц и волн.

Всякий раз поражало: что уже приоткрылось интуиции Бора, да все никак не могло открыться до конца и заставляло его самого казниться этими полуночными дискуссиями? Как решался он утверждать, будто чего-то фундаментально главного они еще не понимают и что-то всеобъемлющее должны еще отыскать?

…Сызнова — в несчетный раз — придирчиво расследовали они один мысленный эксперимент за другим. И Гейзенберг не знал, что делать со своей корпускулярной ересью, ибо неизбежно приходилось считаться с волнообразностью электрона-частицы. А Бор не знал, КАК ОБЪЯСНИТЬ, что при полной несовместимости волн и частиц ПРИРОДА ИЗБЕГАЕТ ПРОТИВОРЕЧИЙ. (В этом духе позднее сам Гейзенберг сформулировал мучившую Бора проблему.)

Одно экспериментальное явление чаще других непонятностей погружало их с головой в те ночные споры. И заставляло перед рассветом глотать бодрящее вино. А были это всего лишь треки заряженных частиц — электронов, протонов, атомных ядер — в туманной камере Вильсона.

Белые ниточки тумана. Каждая — след одной пролетевшей частицы. Белый шлейф невидимого самолетика высоко в небесах. Это не образ, а точное отражение происходящего: частица в камере, как самолет в небе, летит сквозь пересыщенные пары и вызывает по дороге выпадение капелек влаги. Они и прочерчивают белым пунктиром путь частицы.

Эти белые нити прямо показывали, что движение электрона можно все-таки проследить во времени и пространстве, не так ли? И даже сделать зримым, не правда ли? Когда камеру Вильсона помещали в сильное магнитное поле — как это впервые осуществил в Кавендише около двух лет назад, в 24-м году, Петр Капица, — траектории тяжелых частиц отчетливо искривлялись. А треки легких электронов и вовсе превращались в окружности, напоминая атомные орбиты. На фотоснимках их можно было видеть невооруженным глазом.

Орбиты электронов? Да ведь матричная механика началась с утверждения, что они ненаблюдаемы. Что же было делать с таким вопиющим противоречием между теорией и опытом?

Бор и Гейзенберг задавали друг другу простейшие вопросы и не находили ответов…

Гейзенберг(в воспоминаниях). Ни один из нас не умел растолковать, каким образом следовало достигнуть примирения математического языка квантовой механики со столь элементарным явлением, как траектория электрона в туманной камере… Оттого что споры наши часто продолжались далеко за полночь и, несмотря на длительные усилия нескольких месяцев, к удовлетворительному результату не приводили, мы оба начали приходить в состояние изнурения, и наши нервы были напряжены до предела…

Однако, задавая друг другу одни и те же вопросы, они ныряли на разную глубину. Бор и тут доискивался чего-то фундаментально главного в УСТРОЙСТВЕ НАШЕГО ЗНАНИЯ и настаивал, что оно, это главное, пока от них ускользает. А Гейзенберг?

С улыбкой самоосуждения, запоздавшей на тридцать семь лет, он говорил в феврале 1963 года историку, что прежде всего хотел утвердить единовластие механики частиц и скачков. И потому все надежды возлагал на изворотливость ее формул:

«Математика достаточно умна и сделает все сама — без умствования физиков».

И, прибавив к своей изначальной ереси еще и эту, упорствовал в обеих.

И когда глубокой ночью закрывалась наконец его дверь и он оставался один, в медленных шагах спускавшегося по лестнице Бора ему все чаще слышалась глухая нота копившейся день ото дня отчужденности.

Голос Паули. Разумеется, это не могло не кончиться взрывом. Ах, жаль, меня тогда не было с вами!

Голос Бора. Конечно, жаль… Но ты тоже не знал еще решения, и просто взрыв был бы громче.

Ничто так не связывает ищущих, как безысходность спора. Хочется непрерывного поединка. Часа друг без друга прожить нельзя. Но и вместе быть уже невозможно…

В Копенгагене длилась зима, успевшая незаметно превратить год тысяча девятьсот двадцать шестой в двадцать седьмой. Прошли рождественские каникулы — начался новый семестр. И в середине февраля настал наконец критический день.

Бесшумно падал снег. И взрыв был бесшумным. Вечером, поднимаясь наверх, Бор вдруг приостановился — на большее не решается почтительно смиренное воображение, — приостановился посреди лестничной тишины и повернул обратно. Гейзенберг, уже слышавший за своей дверью его шаги, не сразу сообразил, что они начали удаляться. Случившееся дошло до него, когда шаги совсем замерли в колодезной глубине безлюдного за поздним часом здания.