Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Как сказались на нем эти сорок лет? Не стали ли они неосознанной, а может быть, и осознанной формой эмиграции? Или, во всяком случае, стремлением изолировать себя от сквозняков, а то и ураганов революционной эпохи? Эти вопросы естественны, они возникают даже при самом благожелательном отношении к патриарху русского просветительства, от них не следует отмахиваться. Попробуем ответить на эти вопросы так, как это кажется нам.

Рубакин уезжал (как оказалось, уезжал навсегда) из России в 1907 году. Таких уезжающих, после разгрома революции, было очень много. Уезжали еще недавние пылкие «революционеры», а ныне разочарованно-усталые литераторы, адвокаты, студенты. Уезжали, чтобы «отдохнуть» от революционной горячки, пожить спокойно в уютной и комфортабельной Европе, где не печатаются ежедневно в газетах списки повешенных, где нет военно-полевых судов, земских начальников, звероподобных черносотенцев… Уезжали за границу и те, кто больше не мог оставаться на родине, за кем, по горячим следам их работы, шли жандармы, кто уезжал, чтобы снова и снова упорно трудиться над приближением часа новой революции… С кем из них был Рубакин?

Перед отъездом из России Рубакин прощался со своей библиотекой. Ему предстояло расстаться с плотно набитыми полками, длина которых (их вымерил, прощаясь с библиотекой, ее хозяин) составляла одну версту, 250 сажен и 9 дюймов… На них стояло больше сотни тысяч томов. Эти тома Рубакин не продал, не увез — он их подарил петербургской «Лиге образования». На торжественной церемонии передачи Рубакин выступил с речью, которая при всей старомодно риторической форме не оставляла сомнений в том, в каком качестве Рубакин уезжает из России.

Он говорил:

«Делая неизбежный логический вывод из основных посылок того мировоззрения, которое я имею честь разделять со студенческой скамьи, я, скромный работник в области народного просвещения, считаю делом своей чести и совести служить победе этого мировоззрения не только одним пером, а потому передаю частную собственность в нераздельное общественное владение — прежде всего петербургского пролетариата и трудовой интеллигенции».

Какое понятие Рубакин вкладывал в слова «мое мировоззрение», раскрывается его страстной полемикой с растерявшимися отступниками, с откровенными ренегатами. Эта полемика велась им тогда, когда в литературе и искусстве самодовольные юнцы, приват-доценты, мечтающие о профессорской кафедре, версификаторствующие девицы содрогались от отвращения при слове «народ». Рубакин презирал эту «чистую публику» с такой силой, что его публицистика того времени по своему тону напоминала библейские проклятия пророков. Он отказывал им в праве называться образованными людьми, считать себя интеллигентами. Этот книжник, великий любитель и ценитель книг, с отвращением отбрасывал великолепно изданные альбомы и пышные тома, посвященные описанию редких книг прошлого века, он презирал моду на коллекционирование книг, на холодное любование драгоценными гравюрами в них, уникальными переплетами. В своих статьях, посвященных русской интеллигенции после революции 1905 года, Рубакин производит беспощадную чистку «рядов интеллигенции». Он исключает из ее состава всех, кто свои интересы, вкусы ставит выше интересов общества. Он торжественно лишает этого звания «перебесившихся» вчерашних студентов, начавших успешно приспосабливаться к казенному пирогу: «Точно так же не интеллигент тот, кто отдает свой ум, талант, силы, энергию и хотя бы даже самую выдающуюся ученость существующему государственному строю и работающий для его поддержания, улучшения и приспособления к нуждам тех общественных классов, которые живут на неоплачиваемый чужой труд, на „добавочную стоимость“».

Но Рубакин не только — в выражениях, напоминающих церковную формулу отлучения от церкви, — отлучал от лона интеллигенции пораженцев и отступников. Он убежденно предсказывал, что рабочий класс вырастит свою интеллигенцию, которая сменит интеллигенцию буржуазную и станет носителем самых высоких творческих идей: «На фабриках, на заводах, на железных дорогах, в рудниках, даже в солдатских казармах быстро наросла новая сила — сила мыслителей». Рубакин с тем большим правом мог об этом говорить, ибо он немало сделал, чтобы в рабочем классе скорее вырастала эта новая и могучая сила.

Поражение первой русской революции проложило водораздел между последовательными бойцами за социальное переустройство мира и их случайными попутчиками. Но еще в большей степени этот водораздел был проложен не поражением, а победой революции. Размежевание после Великого Октября 1917 года было окончательным, внесшим полную и исчерпывающую ясность в позицию русской интеллигенции. Рубакин в это время находился там, куда с большим трудом доходил гул революционного вулкана. Зато он был завален прессой, которая из номера в номер, каждый день, сообщала о том, что большевики разрушили Кремль, разграбили музеи, перебили русскую интеллигенцию. Ни на один день не стал Рубакин отступником. В конце 1918 года в письме к Горькому он пишет: «Я приветствую нашу милую, дорогую, близкую и далекую социалистическую республиканскую Россию, осуществляющую мечту моей жизни».

Как некогда библиотека на Подьяческой, дом, где жил в Кларане Рубакин, стал местом, куда тянулись все, кто нуждался в книге для революционной борьбы. Библиотека Рубакина занимала целый этаж большого пятиэтажного дома. Может быть, с точки зрения рафинированного библиофила в ней было не очень много редкостных книг, изданных в нескольких нумерованных экземплярах, дорогих инкунабул, продукции первых типографий. Рубакинская библиотека не была всеядной, она носила боевой и целенаправленный характер своего собирателя. В ней была полная, исчерпывающая коллекция всех русских журналов и газет, начиная с шестидесятых годов, все издания — книги, журналы, газеты, брошюры, плакаты — эпохи первой русской революции, редчайшее собрание нелегальной литературы… Конечно, скромных средств Рубакина не могло хватить на то, чтобы постоянно пополнять библиотеку и держать ее на том исключительно высоком уровне, каким должно было быть «рубакинское собрание». Литературные заработки Николая Александровича были невелики, расходы на оплату огромной квартиры превышали намного этот заработок. При всей своей купеческой бережливости (вот это было одно из немногих воспитательных достижений его отца!) Рубакин сводил концы с концами лишь благодаря пенсии, которую он получал от Советского правительства с 1930 года. Но авторитет знаменитой библиотеки и ее владельца был так высок, что не иссякал поток книг и других самых разных изданий, посылаемых ему безвозмездно с разных концов света, в первую очередь из Советского Союза. Рубакин получал все советские главнейшие периодические издания, множество книг. В его библиотеку перешли, по завещанию их владельцев, многие замечательные собрания книг, такие, как собрания дочери Герцена — Натальи Александровны, собрание участника Парижской коммуны Густава Броше. Утро Рубакина начиналось с приемки и разбора огромной почты. Сортировались и раскладывались книги, газеты, журналы. Они уже не помещались на стеллажах, а заполняли все жилые комнаты, лежали под кроватями, забивали переднюю и коридоры, лежали сугробами на чердаке. Близкие Рубакина жаловались, что в этом доме, получавшем сотни газет, им приходится бегать в киоск покупать газеты для своих личных надобностей, — хозяин дома не разрешал отрывать ни от одной из газет клочка бумаги, чтобы записать номер телефона… Все сортировалось, подшивалось, регистрировалось. В восемьдесят лет уже трудно сидеть за столом и писать новые книги, новые статьи. Но осталась библиотека, которая завещана им его родине, ее надо пополнять, держать в таком состоянии, чтобы это знаменитое собрание книг не только долго — вечно могло служить советскому народу!