Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Мерилом ценности научно-популярной книги Рубакин считал не объем даваемых ею знаний, а ее влияние на читателя. Важно в книге одно — какие мысли она вызовет у читателя, на что подтолкнет. В статье «Как писать научные книги для массового читателя» Рубакин говорил: «Книгу надо писать так, чтобы она с самого начала создавала эмоциональную почву в читателе. На деле же мы видим обратное: сначала писатель сеет, а о почве не думает». В своей писательской практике Рубакин стремился прежде всего дать яркое представление о важности, жизненном значении того, что он собирается объяснять читателю.

Многие критики Рубакина упрекали его в склонности к эффектам. В его книгах детально рассказывается о гигантских катастрофах, о потоках лавы, сжигающих на своем пути города, о деревнях, провалившихся в пропасти во время землетрясения, о людях, поражаемых ударами молнии. Действительно, почти каждая книга Рубакина начинается детальным рассказом о необыкновенных, часто трагических по своим последствиям, явлениях природы. Но писатель никогда при этом не преследовал своей целью поразить читателя. В своих советах популяризаторам он писал: «Если популяризатор дает факты, он отнюдь не должен их цитировать; он должен картинно и подробно описывать их, сводя свои описания если уж не к беллетристике, то к полубеллетристике». Из этого заявления не следует делать вывод, что Рубакин мог поступаться достоверностью ради того, что он (очень неудачно) называл «беллетристикой». Если хоть чем-нибудь будет нарушено ощущение правдивости, точности — все ценное, что содержится в книге, исчезнет!

Все необыкновенное, потрясающее, о чем рассказывается в книгах Рубакина, имеет точные приметы времени, места. Если рассказывается об обвале в Швейцарии, то обязательно приводится не только название долины, дата обвала, но и час, когда обвал произошел, длительность, указывается, сколько миллионов кубометров земли было обрушено в долину, перечисляются названия пострадавших деревень, количество убитых и раненых. Если описывается оползень Соколиной горы в Саратове в 1884 году, то это описание делается со скрупулезностью официального акта о происшествии.

В понятие «эмоции» Рубакин вкладывал еще и публицистичность. Почти все научно-популярные книги Рубакина писались с необходимой оглядкой на царскую цензуру. Но тем не менее в каждой из них — о какой бы науке в ней ни писалось — неуклонно проводится мысль о борьбе бедных и богатых, о несправедливости существующего социального строя. В некоторых книгах Рубакина, рассказывающих о каменном угле, о добыче железа, о поваренной соли, целые страницы посвящены страшным картинам жизни рабочих. Каторжным условиям труда, полному отсутствию техники безопасности, нищенскому заработку. Все книги Рубакина человечны и социальны — в самом прямом и непосредственном смысле!

Но, конечно, больше всего взгляды Рубакина на задачи научно-популярной книги сказались в его стиле и языке. Это и понятно. Ведь автор ни на одну минуту не переставал видеть перед собой того живого, конкретного читателя, с которым он беседует. Недаром Рубакин советовал авторам научно-популярных книг, перед тем как сдавать в печать рукопись, обязательно прочитывать ее вслух некоторым из тех читателей, для кого эта книга писалась.

Рубакин рассказывал, что, решив писать научно-популярные книги, он предварительно составил специальный словарь из таких слов, какие заведомо будут понятны всем без исключения его будущим читателям. Он попросил своих многочисленных корреспондентов — учителей и библиотекарей — прислать ему дневники, школьные сочинения и письма взрослых рабочих, занимающихся в воскресных школах и пользующихся библиотеками. Рубакин получил более десяти тысяч таких сочинений. Из них он выбрал полторы тысячи слов, понятных — как он считал — всем. И решил пользоваться только ими. Пушкиноведы подсчитали, что в произведениях великого поэта, создателя нашего литературного языка, насчитывается около 21 тысячи разных слов. Между тем Пушкину не нужно было рассказывать о существе ньютоновской механики, об успехах физических и других естественных наук за десятки лет, ему не нужно было объяснять явления сложные — объяснять только словами, образами, без помощи спасительной математики… Так, может, следует возмутиться нарочитым обеднением языка, усмотреть в этом принижение и науки, и литературы, обидеться за читателя, которого писатель не приподнимал вверх, а перед которым он снисходительно опускался на корточки… Рубакину приходилось выслушивать и такие упреки.

Но каждый раз он упрямо на это отвечал: а читатель? Разве имеет право популяризатор не думать о главном — поймут ли его? Для Рубакина это был самый главный, самый основной вопрос в научной популяризации. Уже на закате своей деятельности популяризатора, в статье, написанной в 1927 году, он категорически настаивал: «Для успешной популяризации необходимо перевоплощение популяризатора в своего читателя». Приступая к созданию огромной серии научно-популярных книг, Рубакин в отношении языка был беспощадно ригористичен. Он считал, что писатель не вправе употреблять такие слова, которые имеют не один смысл. Нельзя пользоваться в научной книге такими словами, как «материал», «образ», «тело», «явление», ибо читатель связывает с этими словами определенные, ему хорошо известные понятия. Да, в нелегкие условия работы поставил самого себя этот теоретик популяризации, когда он стал проводить в жизнь свои же собственные советы.

Рубакин — не Пушкин, и навряд ли найдутся исследователи, которые захотят подсчитывать точное количество слов, которыми он пользовался. Вероятно, если бы такие досужие любители нашлись, они установили бы, что Рубакин не уложился в прокрустово ложе полутора тысяч слов. Последние книги Рубакина, такие, как «Вечное движение», где ему пришлось рассказывать о новейших открытиях в физике и химии, намного более сложны по языку, нежели его первые популяризаторские книги. Но ведь за те два-три десятка лет, которые отделяют первую по времени написания книгу Рубакина от последней, менялась не только наука, менялся и сам рубакинский читатель. Менялся необыкновенно быстро. Молодой рабочий, к которому Рубакин обращался перед началом первой мировой войны, мало чем напоминал того забитого полудеревенского и деревенского паренька, о котором думал писатель, создавая свои первые книги в начале девяностых годов прошлого столетия. «Но ведь читатель-то и представляет настоящую цель популяризации, а популяризатор и процесс его работы, и его книги — не более как „средства“, ведущие к этой цели», — говорил он. Современным критикам научно-популярных книг Рубакина, отворачивающимся от невыразительности или бедности его языка, негодующим против вульгаризации сложных явлений, следует во всей конкретности представить себе читателя рубакинских книг в конце прошлого века.