Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

О любителях книжного искусства написано много прелестных воспоминаний, даже целые книги.

Мы знаем о людях, с глубокой любовью собиравших прижизненные издания, редкие экземпляры книг, уцелевших несмотря на преследования и уничтожения. Нам понятны волнения такого книжника перед уникальным переплетом, красивой гравюрой, редкостным оформлением. Ничего этого не существовало для Рубакина. Когда он держал в своих руках книгу, когда он обозревал свои огромные книжные сокровища, он видел в книгах совершенно другое, классифицировал их так, как не пришло бы в голову никакому любителю книг. Он видел на своих полках книги-пролетарии и книги-дворяне, он различал среди них разночинцев, помещиков, купцов… Среди книг для него были общественные борцы и были презираемые им ничтожества. Книги могут быть жгучими и холодно-острыми, спекулятивными и бескорыстными… Словом, как писал Рубакин: «Даже в значительной степени независимо от своего содержания, а лишь формою своего изложения каждая книга имеет, так сказать, свою душу или душонку, и это не что иное, как отпечаток психики того или тех, кто породил ее». Несмотря на всю свою любовь к строгой классификации всех явлений, Рубакин понимал всю трудность, а иногда и невозможность этого, когда речь шла о книге.

Поражает, что насколько просто и предельно доступно написаны Рубакиным научно-популярные книги, настолько же усложнены и забиты научной терминологией его теоретические труды, посвященные изучению книги и читателя. Но однажды в речи, произнесенной им в 1913 году на съезде по женскому образованию, у него — вдруг — сквозь завесу психологических терминов прорвалось человечески ясное и сильное объяснение своих убеждений: «Когда через ваши руки проходит десятки тысяч книг, ваш глаз, да и не только глаз, а и душа ваша начинает как-то сама собой различать, что есть психические типы и в книжном царстве. Книжная работа затягивает, и втягивает. В ее круговороте образы, типы книг делаются все ярче, индивидуальнее, а образы читателей объективизируются, тоже превращаясь в типы. И есть что-то мощное, да и жуткое в этих полчищах идей, воплотившихся в книгах перед лицом людей… Сама жизнь раскрывает тысячами фактов родство типов книг с типами читателей. Это особый мир, мир тех и других, и никакие общие слова и фразы не в силах передать, что он такое, если вы сами не жили среди книг и не рылись в них много-много лет».

Человек бесконечной деликатности, Рубакин мало был приспособлен к тому, чтобы бранить людей. Еще менее он был способен употреблять бранные слова по адресу книг. Но все же для некоторых книг у него было жестокое и бранное слово — «мебель!». Рубакин убеждал писателей, издателей, библиотекарей: «Книга превращается в нуль, в мебель, книга гибнет, когда она отскакивает от читательской головы. Но та же книга пускает ростки, когда она находит свою почву в человеческой душе и когда ее содержание вступает в психологическое соединение, аналогичное с химическим, с душою читателя, а такое соединение бывает наиболее крепким… когда книга определенного типа находит себе читателя того же типа, то есть когда оба говорят на одном и том же языке».

Такие идеи, совершенно несхожие с идеями современной ему библиографии, были положены в основу главнейшего и капитального труда Рубакина — «Среди книг». Книги, о которой Владимир Ильич Ленин сказал, что «план автора, в общем и целом, вполне верен».

В «Среди книг» содержалось 22 тысячи названий. Надо себе представить то книжное море, из которого предстояло Рубакину выбрать эти два десятка тысяч книг. В те годы, когда Рубакин приступил к выполнению своего замысла, Россия была страной неграмотной — в самом точном смысле этого слова. По данным военного министерства, в 1886 году более 70 процентов всех солдат, призванных в армию, были неграмотными… И, однако, в этой же неграмотной России ежегодно издавалось около пяти тысяч названий книг общим тиражом в 20 миллионов экземпляров. В этом океане тонули многие превосходные книги, лежали неподвижными скалами произведения великих русских писателей. Нам, привыкшим к тому, что не любимый нами капризный Книготорг без всякой «торговли» охотно принимает сотни тысяч книг произведений русской классики, трудно себе представить, что пятое издание сочинений Н. А. Некрасова, изданное тиражом в 15 тысяч, продавалось в течение восьми лет… Не меньшее количество лет лежало на прилавках одно из первых собраний сочинений Н. А. Островского, изданного в количестве всего 7200 экземпляров…

Приступая к своему труду, Рубакин должен был просеять огромное количество книг, не просто выбрать лучшее, а выбрать их по совершенно иному принципу, нежели тот, которым руководствовались любые просветители и библиографы до него. «Среди книг» — это не свод аннотаций лучших книг, а попытка дать для миллионов читателей «круг чтения» — руководство для читателя. Он хотел взять этого читателя за руку и вести его от близкого к далекому, от конкретного к абстрактному, от фактов к идеям.

Замысел грандиозный! И силы для этого требовались колоссальные. При всей уверенности в свои силы Рубакин понимал, что ему одному это не поднять. Он привлекал к своей работе множество людей, он пытался получить нужные для книги сведения не от посредников, а из первых рук — от крупнейших ученых, публицистов, литераторов, политиков. Ленина он просил написать обзор о большевизме, а Мартова — о меньшевизме… Конечно, в этом проявилась не столько та «объективность», о которой мечтал Рубакин, сколько эклектизм, за которые его справедливо упрекал в своей рецензии Ленин. Но, невзирая на изрядную идейную путаницу автора «Среди книг», он создал труд, который имел огромное значение для целого ряда поколений русской «читающей публики».

В этом значении не обманывался никто — ни друзья, ни враги. В. Розанов — наиболее талантливый и циничный представитель нововременской журналистики — со всей откровенностью в своей статье в 1912 году выразил отношение к работе Рубакина. Он писал: «Много забот правительству дают эти социал-библиографы — Горнфельд, Венгеров и Рубакин. Все они хитры, как Талейраны: пишут библиографию — не придерешься… Ни для Петропавловской, ни для Шлиссельбургской крепости библиография недосягаема… Достаньте вы хоть двенадцатидюймовой пушкой Рубакина, когда он пишет просто „Среди книг“. Просто, очень невинно и для усиления невинности посвящает книгу своей мамаше Лидии Терентьевне Рубакиной… Книга Рубакина будет ходка, да она уже и сейчас пошла как „Крестный календарь“ Гатцука… Каталог с толкованием подчиняет себе неодолимо библиотекаря, становясь ему другом и светящейся свечой. Кто же заметит, что, в сущности, „свеча“ Рубакина сжигает все библиотеки, что она не „Среди книг“, а против книг, за брошюрки, за листки… Вот все эти Киреевские, Аксаковы, Рачинские парили в воздухе, махали крылышками; к ним подполз незаметно червячок, всего только Рубакин, послушный своей мамаше, и испортил им все блюдо». Но и классные дамы из академической библиографии, восставшие против нарушений установленных наукой канонов, и Пуришкевич, поносивший Рубакина площадными словами с трибуны IV Государственной думы, имели в виду вовсе не то обстоятельство, что Рубакин отвергал одни книги и рекомендовал своим читателям другие. Опасная новизна «Среди книг» для них заключалась в попытке Рубакина соединить нужного читателя с нужной книгой, больше того — с нужным автором.