Юрий Апенченко - Пути в незнаемое

Последние годы жизни Рубакина были отмечены самыми большими горестями и радостями из всех, какие он знал. Ему — человеку фанатической веры в силу просвещения — пришлось стать свидетелем такого духовного одичания, какого не было в Европе со времен средневековья. Каждое известие, приходившее из фашистской Германии, вызывало в нем отвращение и отчаяние. На площадях городов сжигают книги! Содрогаясь от бессильного гнева, Рубакин смотрел на газетные фотографии: беснующиеся человекоподобные в коричневых мундирах обливают бензином и поджигают самое великое, драгоценное, что создала человеческая мысль! Рубакин был убежден, что люди, способные сжигать книги, способны и сжигать детей, женщин, стариков. Ему очень скоро пришлось убедиться в своей правоте. Всего лишь через несколько лет маленькая Швейцария, где он жил, высилась одиноким островком в Европе, порабощенной и обесчещенной фашистами. Порвались его многолетние связи со своими единомышленниками и книголюбами из многих европейских стран, все страшнее становилось за свою родину, столкновение мира социализма с фашизмом казалось все ближе и неизбежнее.

Когда это неизбежное произошло, черная туча горя и страха остановилась над головой старого Рубакина. Она стояла долго, непереносимо долго для человека, который не может ждать потому, что в его распоряжении осталось ничтожно мало времени… В его уши врывались захлебывающиеся от торжества марши и сводки, передаваемые немцами со всех радиостанций Европы. Эти сводки были наполнены названиями, такими родными и дорогими — города, библиотеки которых он хорошо знал, там жили люди, с которыми он постоянно переписывался, куда десятки лет посылал статьи, запросы, советы… Надо было обладать неиссякаемым рубакинским оптимизмом и верой в победу духовного начала, чтобы в эти годы не пасть духом. Рубакин духом не пал. По-прежнему в 5 часов утра он садился за стол и трясущимися, уже непослушными руками вскрывал почту, раскладывал книги и газеты, делал записи на библиотечных карточках. Если бы случилось самое страшное, что могло случиться, и победил бы фашизм — все, что было содержанием жизни Рубакина, оказалось бы ненужным, погибшим… Но Рубакин продолжал работать, полный веры в то, что его страна, в которой осуществилась мечта его жизни, выстоит и то, что он делает, будет жить.

В эти трагические годы Рубакин испытал горькую отраду близости с теми, для кого жил и трудился. Невоюющая, нейтральная Швейцария стала местом, куда стекались те советские военнопленные, которым удалось бежать из страшных немецких лагерей. Прорываясь сквозь проволоку под высоким напряжением, преследуемые пулями охраны, выдрессированными для охоты за людьми собаками, они пробирались в леса и горы, где могли быть французские маки, герои итальянского Сопротивления, дивизии югославских партизан. А когда это было невозможным, оставалось одно — достичь границы единственной в центре Европы страны, еще не занятой фашистами. Неласково, скорее озлобленно, со смешанным чувством страха и неловкости встречали их щвейцарские власти. Они боялись немцев, не скрывавших, что им в высшей степени плевать на нейтралитет Швейцарии. Но и выдать беглецов было невозможно — этому препятствовали традиции «вечного нейтралитета», законов Красного Креста и всяких либеральных конвенций, заключенных здесь, в этой самой Швейцарии. Выход был в том, чтобы для советских военнопленных создать условия, немногим отличающиеся от тех, которые были у немцев. И если для немногих беглецов из армий англичан и французов условия их жизни соответствовали правилам всяких конвенций, меньше всего они распространялись на советских людей. Забота о своих земляках, запертых в специальные лагеря, стала главным для Рубакина в эти годы. Личное общение с ними было строго запрещено. Но он завязал с советскими воинами постоянную, все возрастающую переписку. Хлопотал перед Красным Крестом и швейцарскими властями об улучшении условий их жизни. Старался через все рогатки военной Европы дать знать родным военнопленных. И взял на себя заботу о снабжении их книгами. Посылал тысячи книг из собственной библиотеки, организовал сбор книг и журналов среди своих знакомых, среди всех сочувствующих ему людей. Для многих сотен и тысяч людей, полностью изолированных от своей родины, доносившиеся до них рубакинские слова утешения, ободрения, веры в будущее были огромной нравственной помощью.

Чуковский был прав, называя Рубакина «счастливым человеком». Рубакин дожил до победы. Его народ оказался сильнее фашистской, черной нечисти. Советские люди освободили Европу от человекоподобных, сжигающих людей и книги. Это была победа духа, и старый просветитель понимал, что в этой победе есть и частица его жизни, его труда.

Рубакин охотно называл себя «старым ворчуном». В этом было что-то от стариковского кокетства. Он хорошо знал, какая это неправда! Сквозь упрямый педантизм привычек в нем всегда светилась юношеская жажда все знать, обо всем прочесть, стремление подраться за свои идеалы. Мерилом жизни Рубакин считал работу, а работал он по-юношески — взахлеб, с наслаждением. В 1928 году в письме к своему другу И. И. Лебедеву он писал:

«Думать о своем стариковстве — это значит заниматься крайне вредным и разрушительным самовнушением. Уж лучше Вы, дорогой, бросьте заниматься таким делом, окружите-ка себя лучше молодежью, да и пропитайтесь-ка ее молодым, жизнерадостным настроением.

Мне уже 65 лет, но я никогда не считал и не считаю себя стариком, я работаю без воскресений и каникул вот уже 50 лет… Нет, стремления молодости — это и мои стремления, настроение борьбы — это и мое настроение, вера в полную возможность осуществления социального строя на принципах действительно новых, справедливых, трудовых — это и моя вера до сих пор и до конца жизни».

В гигантском каталоге всесоюзной Ленинской библиотеки шифр многих книг начинается с букв «Рб». Это книги рубакинского фонда. Они одеты в простые, прочные переплеты, и почти каждая хранит следы напряженного духовного труда людей: подчеркнута карандашом фраза, поставлен на полях восклицательный знак, непонятной скорописью набросана только что возникшая мысль. Может быть, карандаш, нанесший эти следы, держал в руках Владимир Ильич Ленин, может быть, Плеханов, Вера Фигнер… А в некоторых книгах самого Рубакина все белые, не заполненные текстом места исписаны мельчайшим, бисерным, трудноразбираемым почерком. Карандашные строчки жмутся друг к другу, взбираются вверх, окружают колонцифру, спускаются по книжным полям вниз… Ну, так смело может обращаться с книгой только сам хозяин! И действительно, это следы неустанной работы Рубакина над своими книгами. И над одухотворением нескольких поколений народных масс России, как сказал о его работе Горький.