Лев Кокин - Пути в незнаемое

Новая мебель стала мгновенно модной. Она украсила даже зал заседаний Конвента. Для того же Жакоба принялись рисовать эскизы Персье и Фонтена, будущие придворные декораторы Бонапарта, специально в Риме изучившие подлинные памятники древности.

— И нужно же так случиться, — рассказывала Татьяна Михайловна, — что именно в годы революции в Париже жил Андрей Воронихин. Кроме этого факта, мы не знаем ничего: не сохранилось ни дневников, ни писем.

Теперь давайте рассуждать, — сказала она. — Воронихин приехал учиться архитектуре, а мастерская Жакоба была самая модная, и без мебели в те годы архитектура просто не мыслилась… А как ценилось это искусство!.. Лучшие работы мебельщиков экспонировались на специальных выставках. Проекты, удостоенные «Гран при», публиковались в специальных альбомах. Эти альбомы сохранились, они — в библиотеках. И есть эскизы мебели, разработанные Воронихиным, мебели, так и не воплощенной в дереве, как всегда, если эскиз сохранился… У Воронихина — в линиях и деталях — много близкого Жакобу, Фонтена, Персье, хотя рука его всегда работала по-своему. Если хотите, это — перепев на свой лад, легкий, высокий, русский. Не копиизм, не подражательство, а гениальное освоение того, что предшественниками уже достигнуто.

…Но все, что говорилось, это еще не доказательства, а лишь основание для того, чтобы искать в определенном направлении. Доказывать можно, лишь имея в руках документ, наталкивающий на определенную датировку.

А иной раз документ есть, но он туманен. В этом случае мы уточняем его, методом аналогии и сравнительного анализа создаем систему достоверных доказательств… Но бывает хуже: документа нет. И лишь глаз подсказывает, что вещь принадлежит к кругу таких-то событий, имен.

Надо искать.

Берем сохранившиеся рисунки Воронихина и работы, где есть его почерк: зеркало, двери, перила моста, решетку Казанского собора.

Вот двери. Здесь в орнаменте нужен квадрат, а Воронихин у квадрата срезал углы.

Вот воронихинская решетка: повторен тот же элемент. Вот зеркало — снова ромб со срезанными углами!

А вот кресло с линиями, напоминающими линии мебели Жоржа Жакоба. И, как на эскизах, в ней все легче, чем у великого французского мебельщика… И на кресле и на диване — восьмиугольник, ромб, у которого срезаны углы, — элемент, характерный для орнаментов Воронихина. Что-то начинает проясняться, верно?.. Но, как говорили немцы, «ein Versuch — kein Versuch» — «один опыт — не опыт». Ставим другой.

…В решетке Казанского собора Воронихиным повторен акантовый завиток. И во множестве рисунков, бесспорно принадлежащих Воронихину, есть этот — один и тот же — завиток!

Вот смотрите — ветка аканта у Кваренги, у Бренны…

А у Воронихина? То же… да не то! Это его, отличный от всех завиток. И точно такой же завиток находим на спинке кресла!

Получилось?.. Но этого нам еще мало.

Снова кресла Жакоба и кресло из гарнитура. И здесь в резьбе и там в обивке — мордочка с лучами. Это солнце — типично французский парадный мотив, идущий от времен «короля-солнца». Но в павловской мебели он воплощен по-своему: здесь совсем другие лучи. Верно?..

Снова берем рисунки Воронихина и все ту же решетку собора. Везде именно такая мордочка и именно такие лучи, как на кресле из Павловска.

Итак, три излюбленных элемента; у других художников они встречаются порознь и с разной частотой. И пририсованы они у всякого своим почерком.

Но все вместе они — только у Воронихина и — еще — на павловской мебели. И на мебели, и в других его вещах они повторены «одной рукой».

Ломала я на работе надо всем этим голову. Ломала-ломала, а потом, уже дома, надумала написать, что павловская мебель — его работа…

Татьяна Михайловна остановилась и сказала:

— Зря вы это все записываете. Не таким языком принято у нас излагать, а старухи болтливы.

…Десятки раз проходили они этим путем — «от туманного документа к достоверным доказательствам», а то сначала еще и от намека к документу, сперва туманному, а потом все более и более уточняемому. В кратких сообщениях для специальных сборников, написанных сухим научным языком, да в годовых отчетах укладывались детективные истории, не нашедшие своего Конан Дойля или Андроникова.

Со стороны могло показаться, что все было рождено интуицией да счастливым везением, не поддающимися анализу. Но кибернетики давно уже подбирают ключи к этому.

В лекции о проблеме распознавания образа, читанной в Новосибирске, математик Игорь Андреевич Полетаев, которого большинство неспециалистов знает лишь как участника газетной перепалки «физики-лирики», говорил о трудностях изучения процесса исследования. О трудностях и о необходимости, ибо далеко не все «системы образов» поддаются или будут поддаваться человеческому восприятию. Для их дифференцировки нужно создавать автоматы с большим, чем у человека, объемом памяти, со всеми достоинствами человеческого мозга, но без его недостатков.

Конечно, математик Полетаев даже в популярной лекции не мог обойтись без расчетов. Число вариантов классификации для распознавания произведений искусства, например, оказалось астрономическим. Если диагностику вести всего по трем признакам, то насчитывается 10 85вариантов классификаций! При десяти признаках вариантов будет уже 10 1300! А далеко не каждый вариант способен дать ответ однозначный — «да» или «нет».

И если построить 10 85автоматов, среди них в качестве «частного случая» окажется и тонкий искусствовед, который по трем признакам — по колориту, по мазку, по какой-то особенности рисунка — будет отличать работы художников со схожим почерком или по трем орнаментальным мотивам отличит в эскизе мебели руку Воронихина от руки Камерона или Давида.

«Для людей, болезненно относящихся ко всякого рода ограничивающим оценкам „бесконечных“, как они представляются поэту-лирику, возможностей человека, — говорил Полетаев, — добавим, что этот „частный случай“ (человек. — Н. Д. ), как правило, оказывается выбранным чрезвычайно „удачно“. И в некоторых отдельных ситуациях он не может не вызвать восхищения перед недостижимым (или, скорее, недостигнутым?) совершенством. Именно поэтому инженеры так ревниво присматриваются к работе талантливых искусствоведов и пытаются описать их деятельность, хотя бы „феноменологически“ и „эвристически“ зафиксировать ее в точных и строгих терминах. Ведь перед ними как бы реализация великолепного автомата, устройство которого скрыто от них, но функционирование наблюдаемо…»

Павловский дворец поднялся из руин таким или почти таким, как он был задуман зодчими полтора века назад. Все, что можно было в нем воспроизвести, — воспроизведено. То, что можно собрать заново, — собрано.