Виталий Бондаренко - Свадьба пропащих: Кокотка

— Глашенька!.. Глаша… — Мишель уже потянулся на колени упасть.

— Так вот знайте же, милый Михайла Петрович: я лучше с собой что-то сделаю, но милости принимать ни от кого не стану! И мучить никого не хочу! Стало, судьба уж моя такая…

Мишель смотрел на нее снизу — он все-таки сполз на пол. В лунном свете Глаша видела, как мерцают его глаза.

— Я вот часто думала… — продолжала Глаша с запинкой. — Были бы вы старый да богатый, я бы замуж за вас, пожалуй, пошла. Решилась бы — да, конечно! Но так я вам только жизнь испорчу: двое нас бедных, да вы еще молодой, станем мы только мучиться…

Глаша отвернулась, чтобы спрятать глаза, которые совсем уже ничего не видели, кроме каких-то дрожавших, переливавшихся теней и желтоватых пятен. Но тотчас повернулась к Тихонову опять:

— Я слышала, мужчины только из любви женщине помогают. И я вам лгать не хотела, чтобы вы насчет меня надежду имели. Вы свободны решать, Михайла Петрович: пропащая — так пропащая! Не мы первые — не мы и последние. Только комедию перед вами ломать я не могу, не хочу — вот тогда я и стану совсем, ВЗАПРАВДУ пропащая!..

Тихонов стоял на коленях, опустив низко голову. Потом сказал сиплым, придавленным голосом:

— Не верьте досужим людям, Глафира Андреевна! Не все мужчины таковы… Да и что вам за забота обо мне-то еще думать? Я, может, тоже и для себя это делаю.

Глаша сухими губами коснулась его волос:

— Голубчик мой! Мы навек друзья…

На второй день по настоянию Глаши Ванечку перенесли в ее комнату. Здесь было больше воздуха и света.

— Вона! А как же вы работать-то будете, НА ЧЕМ это?! — съязвила Марьяна, вусмерть ущемленная тем, что ни красавица Глаша, ни эта неблагодарная засранка Бабетта не обращают на нее никакого внимания и вообще ведут себя как хотят, прям как ВОЛЬНЫЕ…

Умом-то и Марьянка понимала: не до нее, но нещадное властолюбие и страх потерять расположение Бабетты, а также раздражение от совершенного презрения Глаши заставляли ее рвать и метать — и становиться еще дурней и глупей себя, что было, в общем-то, мудрено…

Несколько раз посылали за доктором Леонтием Палычем. Внешне он оставался все таким же бодрым, но, в конце концов, сказал, что ребенка нужно свезти в больницу.

— Что ж, в больнице легче ему станет? — глухим стоном простонала Бабетта.

— Легче — не легче, а все же удобнее, чем сюда ездить… — уклончиво ответил врач.

Глаша поняла намек и вся вспыхнула:

— Стало, к пациенту приезжать сюда зазорно, а таскаться за всякими гадостями — уж куда ни шло?!

— Видите ли, мадемуазель, здесь нужен настоящий специалист, педиатр. Я знаю одного такого, блестящего, но вряд ли он приедет сюда. Поймите, у всякого свои предрассудки…

— То есть: помирай младенец, ты НЕ ТАМ родился!.. — наседала Глаша.

— Э-тэ-тэ, мадемуазель, да у вас истерика…

Бабетта оторвалась от Ванечки и уставилась на доктора в каком-то тупом, суеверном ужасе. По ее пухлым щекам скатилось три крупных слезы: по левой две, по правой — одна. И эта смешная одна слезинка сделала Леонтия Палыча почему-то серьезным, а потом и рассеянным. Он побродил взглядом по комнате, вздохнул:

— Ну хорошо, я поговорю с Николаем Кузьмичом. Может, и приедет. А про больницу ты права, тетенька. Туда у нас таких разве что умирать отвозят… — вздохнул Леонтий.

Николай Кузьмич приехал к вечеру. Он оказался длинным тощим господином с куцей, седоватой уже бородкой. Глаша заметила, как, несмотря на сдержанность, он смущен. «Вот мужчины! — подумалось ей. — Одни из оргий не вылезают, а другие знать не знают никого, кроме своей жены. Этот жизнь прожил, но в таком месте, кажется, впервой и тушуется…»

Николай Кузьмич недолго осматривал Ванечку, выписал три рецепта и уже с порога оборотился:

— Трудный случай… Полагаю, нужно быть ко всему готовым, медам. — Он задумался, теребя свою козлиную бороду. — Трудный, но э-э… интересный… Вот что, медам, я бы взял вашего мальчика!

— Как взял? — растопырила руки Бабетта. — Куда это?

Николай Кузьмич покраснел, и седая бородка его показалась теперь совершенно белой.

— Я… я бы к себе его взял, домой.

— Как же это домой? А я как же?! Да он кажну минуточку пить просит! Что ж, вы будете возле него сидеть? — Бабетта то всплескивала руками, то опускала их.

— Ну, мадам… — Николай Кузьмич развел руки, комично повторив движенье Бабетты. — У меня есть кому присмотреть…

Бабетта упрямо охнула:

— Да коли судьба помереть ему, пускай уж у матери на руках, не у чужих людей!..

Николай Кузьмич строго посмотрел на нее и стал еще больше похож на упрямого, недоброго козла:

— Если бы суждено было ТОЛЬКО это, я бы вам не предложил… Но повторяю: есть шанс!

Бабетта растерянно обвела взглядом комнату и уперлась в лицо Глаши. Та скорчила злую гримасу и решительно закивала.

— Что ж, я и не увижу его теперь? — забормотала Бабетта. Руки ее стиснули ворот капотика.

— Я поговорю с вашей хозяйкой… Думаю, вы сможете навещать ребенка.

Как ни странно, дело сладилось очень даже легко. Правда, Векслерша хоть и рада была сбыть докуку с рук (ведь ребенок «весьма отвлекайт фройляйн Бабеттт от виполнений ее прямой функцьен»), но отпускать ее к сыну сперва отказалась категорически. Однако Бабетта тут стала вопить в голос, причем выла она так настойчиво-неутешно, что в «зале» услышал ее сам жандармский ротмистр Мясников и попенял Марьяне на свое испорченное бабьим воем настроение, сперва столь приятно игривое. Посему (а также под дружным напором Николая Кузьмича и Леонтия) «мадама» все-таки разрешила Бабетте и Глаше навещать Ванечку и даже почти ежедневно, «но штоби вешером мамзели били на месте и мамзель Бабеттт, натюрлих, в зале и КАРАШО работаль!».

…А весна, такая в апреле жаркая, в мае вдруг приуныла и закручинилась. Резкий ветер гнал по небу длинные серые тучи. То и дело срывался косой и холодный дождь. Под вечер промытое небо сияло зеленоватым холодным светом, предвещая ночные заморозки.

— Черемуха зацветает, — дернув носом, прокомментировала Бабетта.

— Да уж и дуб, наверное, распускается, — возразила Глаша, кутаясь в длинное пальто «помпадур» с широкими оливково-зелеными полосами и удивительно до чего тонким кружевом по подолу и у горла на вороте. Перышко на шляпке у Глаши было горчичного цвета.

— Ох, ты такая, Глашка, красивая! Прям енеральша молоденькая… — завистливо протянула Бабетта. Бурая ее пелерина казалась пятном грязи рядом с этакой красотой, да и сама Бабетта выглядела при Глаше навроде прислуги или приживалочки. Впрочем, для приживалки Бабетта была еще и сама молода…

Проходившие мимо господа обращали внимание только на Глашу, а иные приподнимали цилиндры, шляпы и новомодные котелки.