Роберт Аллен - От фермы к фабрике

Кроме того, отсутствуют какие-либо доказательства, подтверждающие факт сокращения производства товаров широкого потребления для высвобождения ресурсов, посредством которых предполагалось расширить сектор машиностроения, металлообработки и строительства. Напротив, наблюдался рост уровня занятости в легкой промышленности. Согласно оценке Кагана (1959), количество рабочих дней в сельскохозяйственной сфере в 1933 г. было на 2 % выше по сравнению со средними показателями 1926–1929 гг. В 1934–1938 гг. занятость повысилась на 8-14 % против уровня 1926–1929 гг. Рабочие, ушедшие из деревни и поселившиеся в городах, были частью избыточной рабочей силы, в которой сельское хозяйство не нуждалось.

Сфера производства потребительских товаров также демонстрировала рост уровня занятости; при этом ключевые предприятия в этой сфере занимались именно переработкой продукции сельскохозяйственного производства. Так, в текстильной промышленности этот показатель вырос с 1,9 млн человек в 1927–1928 гг. до 2 млн в 1933 г. и до 2,6 млн в 1937 г. В производстве продуктов и сопутствующих товаров в 1927/1928 гг. было занято 0,8 млн человек, в 1933 г. - 1,1 млн, а в 1937 г. — уже 1,5 млн (Нуттер. 1962, 501–502). Данных о перераспределении ресурсов между сельским хозяйством (или в целом сектором производства потребительских товаров) и производством инвестиционных товаров нет.

Основными фактами, позволяющими прийти к заключению, что ресурсы были переведены из сферы производства потребительских товаров в сферу производства средств производства, являются голод 1932–1933 гг. и параллельное снижение реальных доходов городского населения. Однако следует учесть, что упомянутые события были вызваны сокращением сельскохозяйственного производства, которое представляло собой непосредственный результат политики коллективизации. В итоге произошел резкий рост цен на продовольствие на рынке свободного сбыта (и соответствующее снижение уровня заработной платы городских рабочих в реальном выражении), а в регионах, являющихся поставщиками зерна, начался голод. Голодная смерть вовсе не является механизмом перераспределения ресурсов, и снижение уровня потребления в начале 1930-х гг. в большей степени свидетельствует о разрушительном воздействии сельскохозяйственной политики, проводимой правительством, чем отражает процесс миграции крестьян в города в поисках работы.

Можно выделить две причины, по которым для наращиваний объема инвестиций в ходе реализации первых пятилеток требовалось снижение производства до уровня, который был ниже показателей 1928 г. Первая причина основывается на теории кейнсианства, гласящей, что возможно обеспечить рост капиталовложений и потребления, при этом предоставив рабочие места безработным. Мобилизация крестьянского труда обеспечила успех сталинской промышленной революции. Вторая причина находит свое отражение в модели Фельдмана: выбор между потреблением и инвестированием произведенных средств производства (велосипедов или станков), бесспорно, оказал непосредственное воздействие на уровень потребления, тем самым символизируя своего рода компромисс. Однако распределение средств производства для нужд легкой промышленности и реинвестирования в сектор производства инвестиционных товаров не влиял на уровень потребления (хотя определенным образом отразился на спектре производственных возможностей в последующие годы). Существовал способ наращивания объема инвестиций без снижения уровня потребления, следовало только увеличить долю средств производства, реинвестируемых в сектор производства инвестиционных товаров. Данный вывод уже был продемонстрирован на графике 3.3.

В 1930-е гг. политика советского руководства во многом следовала рекомендациям Преображенского: механизмом для финансирования инвестиционного бума стало налогообложение сельскохозяйственного производства, было обеспечено перетекание капитала из аграрного сектора в промышленную отрасль. Система государственных закупок стала ключевым фактором повышения показателя совокупной покупательской способности, вытеснив перспективу роста покупательской способности крестьян. Но сами по себе эти изменения не стали причиной роста количества сталелитейных заводов и текстильных фабрик. Нужна была некая алхимия, позволяющая трансформировать накопленное государством зерно в промышленные предприятия и оборудование. Этим инструментом стала миграция населения из деревни в города. Именно за счет притока населения в промышленную сферу стало возможно накопление трудовых ресурсов, необходимых для наращивания производственных мощностей.

Увеличение масштабов миграции сельского населения представляло собой наиболее значительный результат политики коллективизации. В 1930-е гг. этот процесс достиг исключительно высокого уровня: в 1928–1939 гг. численность городского населения выросла с примерно с 28 млн до 55 млн человек, причем 84 % (необычайно высокий процент) этого прироста пришлось на сельско-городскую миграцию (Лоример. 1946, 147–150). В этот период средний показатель ежегодного усиления миграционных процессов составлял порядка 2 % (Лоример. 1946, 150; Исон. 1963, 72). Эта цифра также является достаточно высокой по сравнению с показателями, которые в последние десятилетия демонстрировали экономики развивающихся стран. Более того, новоприбывшие жители получали работу в строительстве и на крупномасштабных производствах, где в их задачу входило производство оборудования и возведение сооружений, необходимых для строительства современной экономической системы. Таким образом, можно сказать, что коллективизация в определенной мере способствовала индустриализации за счет стимулирования сельско-городской миграции, которая привела к быстрому росту городской рабочей силы.

В табл. 9.2 приведены данные, позволяющие сравнить положение сельского и городского населения в соответствии с имитационными моделями коллективизации и нэпа. Различия видны достаточно хорошо. Численность сельского населения в условиях коллективизации (особенно в период голода) заметно снижается. При этом городское население демонстрирует значительный прирост — с 28 млн в 1928 г. до 58,5 млн человек в 1939 г., что вполне соответствует реальным историческим данным (для сравнения см. табл. 5.5). Если бы план «стремительной индустриализации» реализовывался в условиях нэпа, то рост сельского населения за 1928–1939 гг. составил бы около 11 млн человек, а городского — 16 млн (с 28 млн до 44 млн человек). Соответственно, прирост объема промышленных трудовых ресурсов был гораздо меньше, чем демонстрирует имитационная модель коллективизации. Как показывает моделирование, в условиях коллективизации в 1939 г. численность несельскохозяйственных работников (включая военных и заключенных исправительно-трудовых лагерей) составила бы 40 млн человек, а в условиях нэпа — только 30 млн человек. Высокие темпы урбанизации, возможные при условии увеличения инвестирования в контексте политики нэпа, способны были обеспечить потенциал экономического развития, то есть преимущество политики коллективизации перед альтернативным вариантом истории нэпа заключается именно в дополнительном усилении урбанизации как непосредственного ее результата.