Иван Филоненко - Хлебопашец

— Вот и оказия. Если что посулишь,— подвезет...

Лошаденка была низкорослая, неказистая, но работящая: бежала и бежала трусцой, будто домой торопилась. Возница, выехавший на заработок («Детишки от голода пухнут»), что-то рассказывал, о чем-то спрашивал. Мальцев слушал, отвечал, но в смысл слов не вникал. Перед ним был родимый край: чистые белые поля, отороченные заиндевелыми лесочками, осиновые и березовые колки, все более знакомые и чем-то да памятные. Ждал, вот-вот появится тот колок, в который еще в детстве бегал по грибы да по ягоды. Сколько раз колок этот, весь в березовом свете, виделся ему там, на чужбине, сколько раз он, в бреду ли, во сне ли, возвращался домой именно по этой дороге. И каждый раз, когда вот-вот должна уже мелькнуть за деревьями деревня, бред или сон прерывались, и он снова — в разлуке с родимым домом.

Стой!.. То ли голос Терентий подал, то ли только подумал и за вожжи потянул, а может быть, возница почувствовал, как нужна, как важна сейчас остановка этому долговязому человеку в ненашей одежде.

За лесом, на пологом снежном косогоре, завиднелась деревня — серые низкие избы по белому сверкающему полю. Среди них нашел и свою, под соломенной крышей. Из трубы дым столбом...

Через годы, вспоминая свое возвращение в отчий край, Мальцев напишет: «Приехал я к родимой земле-матушке, и с тех пор не расставались мы».

Они въехали на мост через речку, на тот самый мост, с которого, бывало, «солдатиком» прыгал он вместе с мальчишками.

— Стой! Кто такие? — раздался в тишине повелительный окрик. Из-под моста вышли люди в рваных полушубках и направили на них винтовки. — Кто такие? — повторили они свой вопрос еще требовательнее, обращаясь главным образом не к вознице, а к странному путнику — на Мальцеве был мундир французского солдата, которым наделили его в лагере.

Вот и сбывалось то, что видел во сне или в бреду: уже рядом дом, да, видно, не бывать ему там.

Однако по голосу, по поведению догадался, что это не бандиты, а какая-то охрана, да и люди, когда присмотрелся, показались будто бы знакомыми. И правда, не успел он себя назвать, как услышал:

— Терентий?! Мальцев!

То был один из караулов, выставленных у деревни,— в округе кулаки и эсеры подняли мятеж (в который раз, какой по счету?). Одна из банд, сколотившись в Ялуторовске, двигалась по деревням Шадринского уезда, убивая, разрушая, грабя и надеясь на пополнение. Кто знает, куда, в какую сторону кинется она,— вот и выставила деревня караулы на дорогах с приказом задерживать всех подозрительных, а при необходимости — стрелять.

Переговорив коротко: «Откуда? Знают ли дома?»— часовые снова скрылись — нельзя долго на виду стоять.

Как дома встретили сына и мужа, которого война пять лет по чужбине гоняла, нет нужды рассказывать. И для домочадцев не было радостнее события и для деревни весть значительная — вернулся односельчанин. С раннего утра до поздней ночи не пустовала изба: выспрашивали, сами рассказывали. Сначала про тех, кто помер, погиб, кто от шомполов колчаковских еще не оправился. Потом о выживших в этой кутерьме.

Да, помяла, покатала его жизнь. Но и тут не слаще было, и тут все переменилось, будто не пять лет прошло над этим миром, а миновала эпоха с двумя революциями, гражданской войной, интервенцией, мятежами, надоевшими всем до чертиков, с продразверсткой, утомившей крестьянина, у которого отбирались все излишки хлеба без всякого вознаграждения за него.

Многим тогда думалось, что политика «военного коммунизма» — единственно правильная не только во время войны, но и в условиях мирного хозяйственного строительства. Сторонники этого взгляда смотрели на крестьянство не как на союзника рабочего класса, а как на кулацкую массу, имеющую хлеб и скот и не желающую делиться с пролетариатом. Сказывалась та ненависть, не всегда осознанная, которая все еще жила к тем, кто сам себя кормит. Движимые этим чувством, они за высшую справедливость считали изъятие излишков хлеба без всякого вознаграждения. И все же победили не они.

Слушая ходоков-крестьян, Ленин записал себе: «Заинтересовать надо крестьянина. Иначе не выйдет... Сельское хозяйство из-под палки вести нельзя».

И по предложению Ленина X съезд РКП (б), состоявшийся в марте 1921 года, принял решение о замене продразверстки натуральным продовольственным налогом, позволявшим крестьянину иметь излишки и свободно ими распоряжаться. Создавался материальный стимул для подъема крестьянского единоличного хозяйства. Стимул, который сразу же подействовал на общий ход посевной кампании.

То было время великих раздумий, долгих и обстоятельных разговоров, высказанных и невысказанных надежд, сбывшихся и несбывшихся желаний.

Непременные участники этих раздумий и разговоров — агитаторы. Всякие среди них были. Но один мальцевским мужикам приглянулся особо. Он был уездным агрономом и, приезжая потолковать с крестьянами о новой экономической политике, не торопился после сходки поскорее уехать из деревни,— ходил и по дворам. Зашел однажды и к Мальцевым — подсказал кто-то, что мужики у них на разговор собрались.

В избе яростно спорили. Агроном присел на скамью послушать. Мужики и так и эдак прикидывали, примеривали, а все же поверить, что германец по 120 пудов с десятины берет, не могли.

— Бывало, и побивали его и в плен брали — не богатырь будто.

— У него земля, должно быть, побогаче нашей.

Это последнее предположение, самое безобидное для собственного достоинства, готовы были принять за непреложный довод.

— Нет, мужики, не хуже, не беднее у нас земля. И горбимся на ниве не меньше, а, пожалуй, и побольше,— горячился Терентий Мальцев. И выложил на широкий дощатый стол старый календарь, который все эти годы лежал там, в сухом углу за полатями, куда и положил его когда-то вместе с другими печатными бумагами, уходя на империалистическую. А вернулся, извлек его оттуда и принялся перечитывать все подряд, словно заново пережить хотелось, подумать над тем, что ушло в прошлое и чему нет ни возврата, ни повторения.

— Выходит, молитвы наши не доходят до бога,— проговорил примиряюще хозяин избы Семен Мальцев.

Не решился Терентий отцу возразить. Да и сам он толком не знал, почему урожаи в родимом краю значительно ниже виденных, лишь мучился вопросом: «Почему?» Ни радость встречи, ни навалившиеся крестьянские заботы, ни те бурные события, какими было наполнено предвесенье 1921 года, не загасили в нем этих раздумий.

Агроном не был старожилом, но и не новичок в здешних краях, знал, что занимать чужого ума здешний крестьянин не очень склонен, больше полагается на свой опыт и тот устав, который выработали предки, нарушить который считалось преступным. И что ты ему ни говори, он будет жить в строгом, раз навсегда установленном порядке. К тому же, если ты пришел в чужую избу,— уважай хозяев. И агроном, не выставляя себя, включился в беседу исподволь и так ловко, что никто и не помыслил: вот, мол, чужак явился, в красный угол сразу норовит. Вспоминая потом, мужики даже думали, что он и не говорил ничего такого особенного. Достал из кармана горсть зерна и долго рассматривал его, пересыпая с ладони на ладонь.