Иван Филоненко - Хлебопашец

Сам Мальцев то на фабрике в Кохштадте работал, то дворником в курортном местечке Алексисбад. А его тянуло в поле, землю пахать, хлеб сеять, растить и убирать. Он просился на сельскохозяйственные работы,— сам такие команды комплектовал! — но партийная ячейка посылала его туда, где он, активист, был нужнее.

Мальцев жадно присматривался ко всему, что делалось на полях Германии. В такие минуты он забывал, что находился в неволе, забывал про тоску свою и страдания — любовался культурой земледелия и высокими урожаями.

Да, прав был художник (Мальцев вспомнил рисунок из довоенного календаря), нарисовавший немца с большим снопом пшеницы под мышкой, а русского мужика — с несколькими колосками, которые он, отощавший от голода и тяжкой работы, прижал к груди. Картинка эта делала наглядными цифры, приведенные в календаре: в среднем за десятилетие Россия перед войной намолачивала с десятины по 42 пуда, а Германия—по 121 пуду.

Еще тогда, дома, Терентия Мальцева поразила эта трехкратная разница. Поразившись, он начал допытываться у отца, сколько же раньше мужики намолачивали.

В среднем намолачивали, как и подтверждала официальная статистика, по 42 пуда. В три раза меньше, чем в Германии.

— Так там, сказывают, земля куда жирнее нашей,— отвечал отец на бесконечные вопросы сына. Вопросы эти вызывали в нем досаду: что родится, то и наше, вот и весь разговор.

Теперь Терентий своими глазами видел: нет, здешняя земля нисколько не жирнее отчего надела. Правда, климат помягче да сельскохозяйственные орудия получше: рассказы про соху и сабан крестьяне местные слушали с недоверчивой улыбкой. Улыбались, покачивали головами: мол, таким примитивным инвентарем много не наработаешь, хорошо землю не подготовишь.

«Неправда,— думал он гордо, будто вызов бросал здешнему механизированному землепашцу,— и я добьюсь таких же высоких урожаев. Вот только бы вырваться отсюда. Сколько же маяться на чужбине?»

Молодая Советская Россия все увереннее заявляла о себе миру, добиваясь новых и новых побед на дипломатическом фронте. В кругу забот ее правительства были и военнопленные, насильственно отторгнутые от Родины.

Буржуазная Германия, потрясенная революционным подъемом рабочего класса, не могла больше игнорировать настойчивые требования Советского правительства и с мая 1920 года начала отправку русских военнопленных.

Мальцев покинул лагерь с одной из последних партий 19 января 1921 года.

Их привезли в портовый город Штеттин на Одере. Погрузили на транспортное судно «Цойта», принявшее на борт около тысячи человек, истосковавшихся по свободе, по Родине, по семье.

Дул холодный, обжигающий ветер, но никто не уходил с палубы: пели, плясали, смеялись, обнимались— судно шло к родным берегам. Не знали люди, что еще не все беды испытали. Судно то в бездну проваливалось, то вверх вздымалось. Страшная качка уложила всех, ввергла в мучительную, обессиливающую болезнь, которая растоптала, измяла не только тело, но и душу: «Да уж лучше бы разверзлась эта бездна и поглотила навечно!»

На пятые сутки судно, чуть не угодившее на мель у каких-то островов, с трудом вошло в Финский залив н пришвартовалось к причалу Балтийского Порта [4] Ныне город Палдиски в Эстонской ССР. . Буржуазная Эстония встретила их без улыбок, однако и препятствий не чинила — в тупике уже стоял поезд, который доставит русских до Нарвы, до границы с Советской Россией.

И вот—Нарва. Здравствуй, Родина, Россия! Россия новая, советская! Но сколько же мук ты приняла, как истерзали тебя война и интервенция...

В Нарве пересели на поезд, составленный из старых, поломанных, осколками и пулями пробитых вагонов. Они скрипели, скрежетали, будто жаловались. На станциях бродили, как тени, изможденные, оборванные люди. Но улыбались, улыбались и выкрикивали радостные слова.

В Ямбурге [5] Ныне Кингисепп, поезд уже ждали. На вокзальной площади было полно народу. Тут же состоялся митинг — Советская Россия приветствовала освобожденных из неволи рабочих и крестьян, которых ждут заброшенные поля, разрушенные заводы н фабрнкн.

— Товарищи! — гремело над площадью слово, объединившее всех. Они, узники империализма, становились гражданами первой в мире Страны Советов.

А впереди был Петроград. Как хотелось Мальцеву остаться, походить по городу, где еще недавно вершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Но уехал, не в силах был даже на день отсрочить встречу с отчим домом, не мог одолеть тягу к родимому краю.

Выправив в Екатеринбурге необходимые документы, Мальцев и здесь не задержался, поторопился на вокзал: позади тысячи километров пути, впереди — всего две сотни. Завтра, если поезд пойдет без задержек, он после пяти лет отлучки — год службы, да четыре года неволи, да двадцать пять дней в дороге — будет дома.

Ему повезло, в Шадринск отходил небольшой состав — всего несколько теплушек, битком набитых мужиками и бабами с узлами. Не поймешь, то ли голод и нужда их с места стронули, то ли выгода и нажива. Видно, были тут и те и другие. Те и другие берегли свои узлы и ни в какие перебранки не вступали: если потесниться кто требовал, неохотно, но молча теснились, не дожидаясь повторного окрика. Некоторые явно побаивались красноармейцев, пусть демобилизованных и безоружных. Они были в остроконечных краснозвездных шлемах, будто древние русские воины, и грозные уже тем, что побили и белочехов, и белополяков, всех белых генералов. Ехали в теплушках и те, которые не прочь были пошарить в узлах да изношенной одежкой своей поменяться. И пошарили бы, поменялись бы, да не решались — красноармейцы зыркали на них сердито: не шалить тут, нечего людей забижать, не буржуи они.

12 февраля 1921 года теплушки дотащились до небольшого полустанка Лещево-Замараево. Отсюда и до Шадринска уже недалеко и до деревни Мальцево рукой подать: верст десять — двенадцать всего, если напрямик. От Шадринска будет подальше. И Мальцев, распрощавшись с попутчиками, выпрыгнул из теплушки, решил: «Пока поезд до Шадринска докатится, я уже дома буду».

Полустанок — одинокий вокзал у дороги да несколько изб в стороне от него, на отшибе, в голом поле. И ни души вокруг: ни на вокзале, ни у изб, ни в поле, на котором едва виднелась санная дорога, уходящая на взгорок, в родимую сторонку.

Постояв — что ему теперь делать, куда податься? — Мальцев решил было, хоть и крепок мороз, дойти пешком — десять-то верст не даль. Однако появившийся дежурный остерег его:

— Не торопись, человек, без вести сгинуть в такую пору. Обожди часок, может, кто с конем появится, подвезет.

И точно: мимо изб к вокзалу трусцой бежала мохнатая киргизская лошаденка, вся в инее. Присмотревшись — кто там в розвальнях правит? — дежурный сказал тоном человека, все здесь знающего: