Знание – сила, 2000 №02

Американский социальный психолог Маклеланд выделил два класса мотивов, которые могут вызывать те или иные действия: «достижительные» — ради какой-то цели и «избегательные» — стремление избежать наказания за проступок или опасности. Это мотивация детская, незрелая, она не конструктивна, не толкает к формулировке какой-то цели, идеи.

Конструктивной, объединяющей солидарности сейчас нет, общество глубоко дезинтегрировано. Мы с поляками год назад проводили такое исследование: каждому давали около сорока карточек — выбери, что к тебе относится, потом это выбранное расположи по степени важности, отвечая на вопрос — кто я. Поляк уверенно ставит на первое место две карточки: либо я поляк, либо я католик; у нас наверх выносится: я сын, отец, мать… «Мы» для нашего соотечественника — его ближайшее окружение: семья, друзья, потом — товарищи по работе; пониже — люди моего поколения, одной судьбы, общей культуры, общего языка; потом, гораздо дальше, — мы русские, еще дальше — россияне, что же до людей одних политических взглядов — это уже совсем внизу, почти совсем неважно.

Это говорит о сильном отчуждении от государства, от любых макроструктур. Эффект улитки, или, как называет это польский социолог Оссовский, эффект лилипута: от меня ничего не зависит, поэтому те, кто меня поддерживает, вблизи меня — моя семья, моя родня, мое поколение. Улитка — это постсоветский эффект; может, он и советский, но это никто не проверял.

Мы изучаем солидарность рабочих в новых условиях. Казалось бы, если правы марксисты, должна расти солидарность работников наемного труда; в худшем случае — хотя бы по профессии. На самом деле, мы обнаружили солидаризацию двух типов: либо коллектив такого-то предприятия вместе с администрацией против министерства, Ельцина, кого угодно; либо работники данного предприятия против директора.

Ну вот, кажется, всем известна солидарность среди шахтеров — мы ее специально изучали, этим в Питере занимался Борис Максимов. Он написал замечательное эссе о пяти разных типах солидаризации, которые он наблюдал в пяти разных ситуациях.

Прежде чем сесть на мосту перед Белым домом и греметь там касками, руководство воинственных независимых профсоюзов решило обсудить, кто их противники; а нашего Максимова позвали вести дискуссию. Оказалось, что «козлы» (так они называли этих самых противников) — решительно все. Первый, конечно, президент. Другие профсоюзы, официальные — тоже, и даже больше, чем президент, потому что — раскалывают. Потом министерство. Потом все предприниматели. Потом все региональные начальники. Под конец они сами удивились: что же это получается, весь мир против шахтеров… Значит, шахтеры могут выступить в качестве запала для всеобшего, всенародного возмушения этим режимом. Вот вам один вариант: солидарность оборонного типа — все кругом враги.

Вторая ситуация: на предприятии начались увольнения. И что, рабочие объединились, стали чего-то требовать? Да ничего подобного. Те, кто под угрозой увольнения, уже чувствуют себя изолированными, как бы заклейменными. Какая-то небольшая бригада все же выступила с призывом как-то договариваться, какие-то справедливые правила увольнении выполнять — никто их не поддержал. Производство предприятия развалено на отдельные анклавы; благополучным плевать на неблагополучных, пусть сами выживают.

Третий вариант: у производства есть западный хозяин, американец. Конечно, предприятие гораздо успешнее других, зарплата вовремя, всякие там тысячные — стотысячные штуки продукции отмечаются премиями, на Рождество водят работников в дорогие рестораны. И результат: эти работники единодушно ненавидят иностранцев, которые эксплуатируют нашу рабочую силу. Они-то, чудаки, думали, что здесь знакомая западная модель сработает: хозяин — отец родной, любит рабочих, рабочие любят хозяина — ничего тут не проходит; возникает только российская солидарность против иностранцев.

Во всех этих вариантах солидарность ситуативна, не устойчива и не ко нстру ктивна.

А ведь раньше что-то такое было… Я помню, выгнали меня из партии, выгнали из университета, и пошел я в 1952 году работать на завод. Поставили меня на конечную операцию — шпиндели доводить, на каждый по три дня, а стоили эти шпиндели по тем временам громадные деньги, 50 рублей; я после таких денег не зарабатывал и заведующим сектором в академическом институте, мы с первой же получки телевизор купили. Ну, думаю, почему три дня его надо обрабатывать — попробую за два. Вышло. Попробую за один — и запорол. Мастер, конечно, долго матерился, потом сказал: мы этот брак показывать не будем, вот тебе вся технологическая цепочка, от самой заготовки, иди и сделай мне сверх нормы еше один шпиндель к концу месяца. И я из цеха в цех, от рабочего к рабочему: сделай! — ни один не отказал; хотя это же каждому бесплатная дополнительная работа. Сейчас, пожалуй, скажут — плати; но сейчас, честно говоря, и план никому не нужен, так что с меня бы те самые 50 рублей вычли, и дело с концом…

Я к чему это вспомнил: мы, объявив торжество рыночных отношений и индивидуализма, такие личные связи на производстве разрушили, общи нность, на которой многое держалось, разрушили, а поставить на это место нам нечего: государство как раньше не любили, не уважали, так и сейчас. С одной стороны, страх перед ним, а с другой — то, что Татьяна Ивановна Заславская назвала «лукавого раба психологией»: мы его и признаем, и просим его защиты — но и ненавидим, и боимся. Законы они там в парламенте для себя придумывают; у нас никогда никакие законы и не исполнялись. Вы же не будете стоять перед красным светом, если нет машин, а немец, дурак, будет.

Ни одно нормальное государство не живет без национальной идеологии. Американец гордится тем, что принадлежит самой развитой, самой правильной цивилизации, защищающей свободы даже там, где это не касается Америки. У французов есть глубокое чувство национальной гордости — они провозгласили гражданские принципы европейской цивилизации. Ни одна серьезная трансформация не может пройти без мобилизующей идеи — ради чего? Японцы были чрезвычайно солидарны в том, чтобы выйти из войны, укрепиться, взять самое лучшее у других народов и выйти вперед, например, в технологии, в производстве. То же самое сделал Франко: он объединил тех, кто воевал друг против друга в гражданской войне, чтобы выйти из послевоенной разрухи с достоинством. В общем, достижительная мотивация — важнейший фактор реформ. У нас ее нет.