Мария Элькина - Архитектура. Как ее понимать. Эволюция зданий от неолита до наших дней

Любое сооружение создавалось с определенной целью. Утверждение, будто архитектура есть материальное воплощение общественного устройства, куда ближе к истине, чем несколько отвлеченная метафора Гёте, назвавшего архитектуру застывшей музыкой. Задавая положение людей в пространстве, их передвижения и впечатления, здания в большой степени определяют их образ жизни, занятия, взаимоотношения между собой и со всем, что человеку неподвластно, будь то природа, Бог или Вселенная. Правда, трудно достаточно точно описать, как именно дома это делают.

Можно представить как минимум два подхода к объяснению социального смысла архитектуры. С одной стороны, здания поддаются буквальному прочтению: как они расположены относительно друг друга, какого размера помещения, для каких нужд, как соединяются и так далее. Ответы на множество подобных вопросов позволяют представить себе устройство жизни, ее возможности, ограничения, радости, тяготы, сопровождающие ее убеждения и суеверия. С другой стороны, наиболее яркой манифестацией ценностей и мировоззрения своего времени оказываются выдающиеся сооружения. Мы судим о наполеоновском Париже по улице Риволи и триумфальной арке Этуаль, а о Нью-Йорке 1920-х – по Эмпайр-стейт-билдинг и Рокфеллер-центр. Понимание общества через шедевры более привычно, мы непринужденно следуем за яркими впечатлениями, но именно поэтому становимся уязвимы для заблуждений. Великие постройки служили желанным образом мироздания, а вовсе не честным отражением действительного положения вещей. К тому же туристу или любопытному прохожему довольно трудно почувствовать себя в шкуре людей, для которых объект праздного любования составлял когда-то часть повседневности, и тем труднее, чем больше эта повседневность отдалена хронологически и географически.

Автор знаменитой среди русскоговорящих искусствоведов и архитекторов книги «Культура-2» [20] Паперный В. З. Культура-2. М.: Новое литературное обозрение, 2020. Владимир Паперный выстроил изящную в своей простоте гипотезу – согласно ей периоды более жестокого политического правления в России сопровождались страстью власть имущих к высотному строительству. В том числе и благодаря «Культуре-2» сложилось непростительно поверхностное представление, будто высотность построек сама по себе является признаком автократии или тоталитаризма. Мы же ясно видим, что небоскребы одинаковы при демократиях, автократиях, монархиях и республиках. По крайней мере, отличия одних от других заключаются не в количестве этажей. И знаменитые небоскребы Нью-Йорка и Чикаго, и много десятков башен в XII веке в Болонье были делом рук частных лиц и компаний. Их многочисленность в том и другом случае говорит скорее о низком уровне контроля за индивидуальной инициативой, то есть об избытке свободы, а не ее недостатке.

С другой стороны, некоторые самые что ни на есть горизонтальные сооружения могут служить прямо-таки хрестоматийным образцом иррациональных властных затей – скажем, Великая Китайская стена. На строительство ушло много лет и человеческих жизней, а кочевники, от которых она должна была бы защищать, на раз преодолевали преграду. Впрочем, многие историки считают, что никакого промаха здесь нет, а главная цель возведения стены заключалась в предотвращении побега тех, кто находился с внутренней стороны.

В чем Владимир Паперный совершенно прав, так это в самой интенции восприятия архитектуры как политического инструмента. Историк-анархист Джеймс Скотт в книге «Против зерна» [21] Скотт Д. Против зерна / пер. И. В. Троцука. М.: Дело, 2021. , рассуждая про гибель ранних империй, подчеркивает, что она не приносила несчастья людям, но наносила урон письменности и архитектуре, потому что последние были и порождением, и способом существования государств. Действительно, монгольские кочевники во времена Чингисхана, уже став успешными завоевателями, долгое время обходились по старой привычке без постоянных сооружений, но однажды оказались вынуждены обзавестись ими, потому что иначе не справлялись с управлением захваченными землями. Мы, в таком случае, задаемся вопросом: можно ли, глядя на произведение архитектуры, сказать что-либо про миропорядок, породивший ее; а если да, то можно ли менять миропорядок, наделяя теми или иными качествами здания.

Взгляда на древнеегипетские пирамиды или зиккураты Междуречья достаточно, чтобы понять: ради их создания многих людей заставили работать на одного или нескольких. Однако само по себе такое знание не больше чем расхожий факт, оно заводит нас в ловушку стереотипа, не дающего сколько-то живого представления о древних обществах. Пирамиды кажутся нам чересчур зловещими только потому, что связаны с культом смерти. Зиккураты Междуречья, о назначении которых мало что известно, пугают меньше. Все-таки они скромнее по размеру, а археологи, споря об их функции, сходятся на том, что ступенчатые сооружения так или иначе символически приближали людей к богам – или наоборот. Такая интерпретация может заставить думать о Месопотамии как о месте более дружелюбном. Ученые же склоняются скорее к противоположным выводам, и ход их мысли при некоторой внимательности считывается с архитектуры. Ведь общество, где так последовательно стремились к бессмертию, пусть и через вечную жизнь своих королей, должно было находить в жизни хотя бы что-то приятное. Иначе зачем стоило ее продлевать? Хотя нравы ранних государств нам в любом случае едва ли пришлись бы по нутру, в Месопотамии они все же были более жестокими.

Представление, будто чем массивнее здание, тем страшнее тиран, оказывается ошибочным даже по отношению к древним городам, что уж говорить о современных. Многие единоличные правители старались поразить мир чем-то невероятным, но совершенно необязательно громоздким. Византийский император Юстиниан мечтал создать самый широкий пролет купола в мире, чтобы доказать превосходство христианской веры. Эмир Дубая строит умный город Масдар, желая удивить мир умением обращаться с технологиями.

Дворец русского царя Петра I был куда меньше Версаля, резиденции его современника Людовика XIV, что не дает нам повода назвать Петра более мягким самодержцем. Наоборот, личная скромность человека, облеченного неограниченной властью, скорее внушает страх. Не имея пристрастия к роскоши, Петр I на берегах Балтийского моря исключительно насильственными методами положил начало самой северной из больших европейских столиц, Санкт-Петербургу. Абсолютизм и диктатуру отличает разве что способность деспота концентрировать в своих руках довольно значительные ресурсы и потребность в убедительности. В Древней Греции при тиранах храмы были разве что чуть более приземистыми и грубыми, чем при Перикле. Самые мощные гражданские сооружения Древнего Рима относятся к императорскому периоду.