Джарон Ланир - На заре новой эры. Автобиография отца виртуальной реальности

Эта простая примочка пугающе прекрасно создавала гармонии. Неужели это же самое делает мозг композитора? Но шарнир нельзя назвать полноценным автономным средством создания музыки. Нужна еще интуиция музыканта, чтобы обнаружить странные гармонии в звучании этого любопытного инструмента.

Пятидесятое определение VR: намек на переживание жизни без всех тех ограничений, которые всегда определяли индивидуальность.

Я мог извлечь из ритм-шарнира определенный аккорд и прочувствовать аккордовую последовательность, потому что мог влиять на смену аккордов и на то, насколько радикальной будет эта перемена. Это было не ослаблением контроля, а контролем иного рода. Проверка инструмента заключается не в том, что он умеет делать, а в том, сможешь ли ты стать чувствительнее к нему по мере того, как обучаешься и приобретаешь навык. Хороший инструмент обладает глубиной, которую может изучить тело и не может вербальное или визуальное сознание.

Сначала мы планировали, что «Звучание одной руки» станет тщательно разработанной «демонстрационной версией» виртуальной реальности. Но пока я работал над этим виртуальным миром, у меня начало вырисовываться понимание или ощущение, которое соответствовало моему эмоциональному и духовному опыту. Это было неожиданно и захватывающе, даже если само содержание было не слишком веселым. Так что я продолжил более мрачный и интуитивный процесс, вместо того чтобы идти в ногу с привычной компьютерной культурой, светлой и забавной. Лишь иногда я ощущал, что программирую интуитивно, – все же нелегко согласовывать технические навыки и эмоциональные особенности, – но это был как раз такой случай.

Были и другие инструменты [126], и все они парили внутри пустого астероида, а я летал вокруг них, одинокий и потерянный, играя музыку для публики, которую не видел.

Компьютерная музыка по своей природе – код, и она не может не задействовать инструменты, созданные из представлений о том, что такое музыка. Это гигантский шаг вперед от «глупых» инструментов прошлого. Фортепиано не знает, что такое нота, просто его внутренности вибрируют, когда ты нажимаешь на клавиши. Восприимчивость и ощущение священного трепета перед тайной, окружающей жизнь, кроется в сердце как науки, так и искусства, но инструменты с прилагающимися к ним обязательными концепциями могут притупить эту восприимчивость. Если заявлять, что созданный тобой код отражает полное понимание того, что ты способен сделать, можно легко упустить из вида тайну и границы мироздания [127]. Это приведет к появлению «заумного» выхолощенного искусства, для работы над которым придется с предельной осторожностью помещать в центр внимания людей и человеческое взаимодействие.

Я с восторгом обнаружил, что «Звучание одной руки» смешало исполнителя, публику и технологии в необычном соотношении. Обычно редкие и дорогие высокие технологии в шоу предназначались для создания зрелища, повышающего статус исполнителя, который становится относительно неуязвимым, в то время как публика должна быть потрясена.

«Звучание одной руки» создало совершенно другую ситуацию. Публика наблюдала за тем, как я принимаю странные изломанные позы, перемещаясь в пространстве и управляя виртуальными инструментами, но на мне был шлем EyePhone. Пять тысяч людей смотрели на меня, но я не видел их и не знал, как выгляжу со стороны. Я был уязвим, и моя позиция была очень человеческой, несмотря на участие технологии. Это создавало атмосферу большей достоверности музыки. Если вы выступали на публике, особенно если импровизировали, вы знаете об уязвимости, о которой я говорю и которая предшествует искреннему творчеству [128].

«Звучание одной руки» было даже большим скачком в неизвестность, чем все странные «экспериментальные» представления, в которых я участвовал в конце 1970-х годов в Нью-Йорке. Я не имел ни малейшего понятия, создаст ли моя музыка нужное настроение, будет ли она иметь для публики какое-либо значение и поймут ли ее люди в принципе. Представление оказалось веселым и даже имело для меня легкий психотерапевтический эффект. Это был технологический блюз, грустная музыка, которую я мог играть и быть счастливым. Это был шанс поработать над творческим проектом с коллегами VPL, ставшими мне семьей, шанс оценить всех сотрудников VPL как заданный набор (надежных!) исходных материалов, а не как работу, которую нужно выполнить, шанс воплотить на практике все, что я знал о проектировании виртуальных инструментов, шанс использовать разработки VPL для красоты и быть музыкантом на фоне до смешного амбициозного профессионального сообщества людей моего возраста.

Публика отреагировала невероятно живо, и впоследствии я не слышал ни одного отзыва, в котором бы говорилось, что представленная пьеса была демонстрацией. Это была музыка [129].

Оглядываясь назад, я понимаю, что «Звучание одной руки» было для меня переломным моментом, как в фильме «Фицкарральдо». Титаническая работа, красивое представление, а потом неизвестность.

SIGGRAPH’92 стала моментом радости, но после нее мне пришлось посмотреть в глаза реальности. Я не встречался лично с остальным советом директоров VPL. Мы были на грани, что правда, то правда. Я хотел, чтобы мы и дальше вкладывали все возможные усилия в MicroCosm, даже если это означало риск для всей компании. А еще я хотел сыграть на расширении сетевых технологий. У нас были программы, которые вполне могли стать первыми сетевыми приложениями. Другие члены совета директоров хотели, чтобы VPL изменила курс и стала менее рискованным предприятием, более традиционной компанией, которая заключала бы контракты с военными ведомствами, продавала бы небольшие объемы продукции по высоким ценам, выпускала бы высокодоходные продукты и выжидала момента, когда интеллектуальная собственность станет цениться настолько высоко, чтобы появилась возможность продавать ее еще дороже. Цена решения совета директоров была огромна: стратегическое банкротство.

Согласно их плану, VPL предстояло пройти процедуру банкротства, после чего появилась бы ее новая версия без обязательств перед кредиторами – которые, должен заметить, сами входили в совет директоров, но это уже не важно, – и под тщательным контролем французских инвесторов. В то время я мог сопротивляться и, вероятно, даже победил бы. Я видел возможность высоких ставок, но уж точно не банкротства.

Но в глубине души я начал сомневаться, верным ли путем иду. Если я хотел стать одним из главных авторитетов Кремниевой долины, у меня еще оставался на это шанс. Еще существовала возможность сделать VPL одной из крупнейших компаний, и он был связан с популяризацией сетевых технологий. Допустим, я мог вступить даже не в одну глупую битву с бесполезным советом директоров, японским преступными миром, предполагаемыми французскими шпионами и совершенно точно существующими голливудскими адвокатами по разводам и выйти из них владельцем крупной компании, разрабатывающей высокие технологии. Но у меня начали зарождаться сомнения, этого ли я хочу на самом деле.