Стивен Пинкер - Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса

Правоведы Уна Хэтэуэй и Скотт Шапиро считают, что именно объявление войны незаконной стало основной причиной «долгого мира». Идею, что страны должны поставить войну вне закона, в 1795 году выдвинул Кант. Форму международного соглашения она впервые приняла при подписании многократно осмеянного Парижского пакта 1928 года, также известного как пакт Бриана – Келлога, но по-настоящему влиятельной стала только после учреждения ООН в 1945 году. С тех пор к соблюдению запрета на завоевательную войну несколько раз приходилось принуждать посредством силового вмешательства, как в 1990–1991 годах, когда международная коалиция предотвратила аннексию Ираком Кувейта. Но куда чаще этот запрет действует как моральная норма – «цивилизованные страны просто не ведут войн» – и подкрепляется экономическими санкциями и символическими наказаниями. Эти меры достаточно эффективны, пока государства дорожат своим положением в международном сообществе, и именно поэтому нам следует ценить и укреплять это сообщество, которому сейчас угрожает популистская риторика националистов [476] Моральные нормы и юридические запреты как причина «долгого мира»: Goertz, Diehl, & Balas 2016; Goldstein 2011; Hathaway & Shapiro 2017; Mueller 1989; Nadelmann 1990. .

Разумеется, эта норма соблюдается не всегда – последним примером такого нарушения служит российская аннексия Крыма в 2014 году. Это как будто подтверждает скептическую точку зрения, согласно которой до создания мирового правительства международное право бессильно и кто угодно может насмехаться над ним безнаказанно. Хэтэуэй и Шапиро отвечают, что законы точно так же нарушаются и внутри стран, в диапазоне от неправильной парковки до убийства; тем не менее неидеально соблюдаемые законы лучше, чем полное беззаконие. Они подсчитали, что за век, предшествовавший заключению Парижского пакта об отказе от войны, в год в среднем случалось одиннадцать аннексий масштаба Крыма и большинство из них были вполне удачными. Но буквально каждый гектар земли, захваченный после 1928 года, был возвращен государству, его потерявшему. Фрэнк Келлог и Аристид Бриан (госсекретарь США и министр иностранных дел Франции), похоже, смеются последними.

Хэтэуэй и Шапиро отмечают, что объявление межгосударственных войн незаконными имело и свои минусы. Освободив завоеванные когда-то колонии, европейские страны оставили после себя слабые государства с нечеткими границами и без общепризнанных преемников своей власти. В этих странах часто разгорались гражданские войны и межобщинные конфликты. По новому международному праву они больше не могли стать объектом законного завоевания со стороны государств с более эффективной политической системой, так что годами и даже десятилетиями оставались в состоянии полуанархии.

Тем не менее снижение числа межгосударственных войн служит свидетельством колоссального прогресса. В гражданских войнах погибает меньше людей, чем в межгосударственных, и с конца 1980-х годов число гражданских войн тоже пошло на спад [477] Гражданские войны менее смертоносны, чем межгосударственные: Pinker 2011, pp. 303–5. . С момента окончания холодной войны великие державы больше интересует не то, кто победит в гражданской войне, но как положить ей конец, и они поддерживают миротворческие усилия ООН и прочих международных сил, которые встают между враждующими сторонами и зачастую в самом деле творят мир [478] Миротворцы творят мир: Fortna 2008; Goldstein 2011; Hultman, Kathman, & Shannon 2013. . К тому же чем богаче становятся страны, тем меньше они подвержены риску гражданской войны. Их правительства могут себе позволить обеспечивать население здравоохранением, образованием и охраной порядка, что в глазах граждан дает им преимущество по сравнению с противником, благодаря чему они возвращают контроль над периферийными районами, где обычно закрепляются полевые командиры, преступные синдикаты и партизанские отряды (чаще всего это одни и те же люди) [479] В богатых странах меньше гражданских войн: Fearon & Laitin 2003; Hegre et al. 2011; Human Security Centre 2005; Human Security Report Project 2011. Полевые командиры, преступные синдикаты и партизанские отряды: Mueller 2004а. . А поскольку многие войны начинаются из-за взаимного страха, что, если одна сторона не нанесет превентивного удара, ее уничтожит превентивный удар другой стороны (в теории игр этот сценарий называется дилеммой безопасности, или гоббсовой ловушкой), установление мира в регионе, какими бы ни были первоначальные причины этого мира, само по себе способствует его дальнейшему укреплению. (Верно и обратное: войны могут быть заразными [480] Заразность войн: Human Security Report Project 2011. .) Все это помогает объяснить сужение географии войны, в результате которого мир сейчас воцарился в большинстве регионов планеты.

Частота войн снизилась не только благодаря новым идеям и политическим мерам, но и благодаря пересмотру ценностей. Способствующие миру силы, которые мы рассматривали до сих пор, в некотором смысле имеют технический характер: благодаря им чаша весов может склониться в пользу мира, если этого мира хотят люди. Как минимум с 1960-х годов, эпохи фолк-рока и Вудстока, идея безоговорочной нравственной ценности мира стала для граждан западных стран чем-то само собой разумеющимся. Любое военное вмешательство последующих лет объяснялось там как достойное сожаления, но необходимое для предотвращения еще большего насилия. Однако еще совсем недавно как раз война обладала нравственной ценностью. Война считалась делом достойным, вдохновляющим, высокодуховным, мужественным, благородным, героическим, самоотверженным – лучшим средством от женственной слабости, эгоизма, потребительства и гедонизма впавшего в ничтожество буржуазного общества [481] Романтический милитаризм: Howard 2001; Mueller 1989, 2004а; Pinker 2011, pp. 242–44; Sheehan 2008. .

Сегодня сама мысль, что убивать и калечить людей, разрушать дороги, мосты, фермы, жилища, школы и больницы – безусловно благородное занятие, кажется нам бредом сумасшедшего. Но в период контрпросвещения XIX века считалось именно так. Романтический милитаризм становился все более популярным не только среди офицеров в остроконечных касках, но и среди творцов и интеллектуалов. Война «расширяет умственный горизонт народа, возвышает его чувства» [482] Пер. В. Т. Олейника, Е. П. Орловой, И. А. Малаховой, И. Э. Иванян, Б. Н. Ворожцова. , писал Алексис де Токвиль. Война – это «сама жизнь», говорил Эмиль Золя. «Война есть основа всех искусств… [и] всех возвышенных добродетелей и способностей человека» [483] Пер. Л. П. Никифоровой. , – утверждал Джон Рёскин [484] Цит. по Mueller 1989, pp. 38–51. .

Романтический милитаризм часто шел рука об руку с романтическим национализмом, который восхвалял язык, культуру, родину и расовые корни этноса – кровь и почву, провозглашая, что священное предназначение нации состоит в достижении этнической чистоты ее суверенного государства [485] Романтический национализм: Howard 2001; Luard 1986; Mueller 1989; Pinker 2011, pp. 238–42. . Такой национализм зиждился на туманной вере, будто ожесточенная борьба – это выражение жизненной силы природы (с ее «окровавленными клыками и когтями», как писал Теннисон) и двигатель прогресса человечества. (Мыслители Просвещения, напротив, видели двигатель прогресса в решении проблем.) Наделение борьбы высшей ценностью было созвучно диалектической теории Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, согласно которой исторические силы обеспечивают создание совершенного государства-нации: войны необходимы, писал Гегель, «поскольку они защищают нравственное здоровье народов от привыкания и окостенения» [486] Диалектическая борьба Гегеля: Luard 1986, p. 355; Nisbet 1980/2009. Mueller 1989. . Маркс приспособил эту идею к экономике и предсказал, что к коммунистической утопии может привести только череда кровавых классовых конфликтов [487] Марксистская диалектическая борьба: Montgomery & Chirot 2015. .