Александр Степанов - Очерки поэтики и риторики архитектуры

Не буду излагать известную по множеству публикаций хронологию самого амбициозного в мировой истории, после Вавилонской башни и башни Татлина, архитектурного проекта. Замечу лишь, что в голове Сталина, по-видимому, с самого начала его пропагандистской затеи вырисовывался смутный образ чего-то сверхвысокого. Иначе не опубликовали бы сразу после сноса храма Спасителя стишок Демьяна Бедного: «Скоро здесь, где торчал / Храм-кубышка, / Засверкает, радуя наши сердца, / Всемирно-пролетарская вышка / Советского чудо-творца!» – и еще не объявив результаты международного конкурса (это произойдет 28 февраля 1932 года, и ни один проект не будет принят к исполнению), не начали бы рыть котлован и закладывать фундамент диаметром 160 метров под высотное здание. Я согласен с Дмитрием Хмельницким, считающим, что все этапы конкурса были нацелены на то, чтобы их участники (или единственный, сразу намеченный в победители, – Борис Иофан, чья мастерская располагалась в Кремле) усвоили, наконец-то, что хозяину нужна «всемирно-пролетарская вышка», приняли эту идею как свою и подсказали ему ее конкретный облик 663 663 Хмельницкий Д. Архитектура Сталина. Психология и стиль. М., 2006. С. 120. .

Меня интересует проект Иофана-Щуко-Гельфрейха, принятый к исполнению 19 февраля 1934 года. Судя по тому, что вопреки лихорадочному началу, строительство к этому моменту так замедлилось, что на XVIII съезде партии срок окончания работ отложили на 1942 год, Сталин увидел в этом проекте столь важные для него преимущества перед «американо-небоскребным эклектизмом» 664 664 Выражение Эль Лисицкого. , что можно было не спешить. И даже не гнаться за высотой, потому что, как замечает Андрей Бархин, «в Нью-Йорке в любой момент мог быть достроен ребристый 104-этажный небоскреб, по проекту превосходящий Эмпайр-стейт-билдинг, – это Метрополитен-иншуренс-билдинг» 665 665 Бархин А. Ребристый стиль высотных зданий и неоархаизм в архитектуре 1920–1930‐х // Academia. Архитектура и строительство. 2016, № 3. URL: https://archi.ru/russia/72527/rebristyi-stil-vysotnykh-zdanii-i-neoarkhaizm-v-arkhitekture-1920-1930-kh (дата обращения 27.02.2019). . В годы войны, совершенствуя проект Дворца Советов, авторы уменьшили его высоту с 415 до 270 метров.

Не знаю, сохранился ли макет 1934 года. Судя по написанной в 1937‐м картине Гавриила Горелова, изобразившего смотрины проекта, устроенные в Ренессансном дворике ГМИИ для Сталина и его свиты, макет был исполнен в масштабе 1:100. Он стоял на полу. Гости (среди них Горький, скончавшийся годом раньше создания картины) видели его таким, каким могли бы видеть настоящий Дворец Советов с расстояния в пару километров и с высоты метров в шестьдесят. Что же касается перспективного изображения проекта, то оно предлагает зрителю приблизиться, но далеко не вплотную, а вообразив себя воспарившим над Большим Каменным мостом метров на тридцать. Как объемное, так и плоское изображения не дают представления о том, каким мог бы быть Дворец Советов не с точки зрения великанов ростом в тридцать или шестьдесят метров, а в глазах обыкновенного человека, который осмелился ступить на гигантскую площадь, раскинувшуюся перед ним, и стал приближаться к… дворцу?

Написав «дворец», я вызываю в воображении чей-то импозантный дом, развернутый по горизонтали и более или менее приветливо глядящий на меня своими окнами. Здесь же окон нет, поэтому невозможно говорить и о многоэтажном доме, ибо на фасадах Дворца Советов этажи не выявлены. Разрез позволяет насчитать максимум тридцать этажей, считая вместе с теми, что окружают Большой зал. Получается, что средняя высота этажа (лучше сказать – уровня) равна десяти метрам, что говорит об отказе авторов от функционального понимания проектируемого объекта в пользу символического.

Разумеется, это не дворец, а постамент памятника стоящему наверху оратору. Значит, мой воображаемый зритель и я сам приближаемся к монументу . Но два обстоятельства обескураживают нас. Во-первых, оратора, словно в насмешку над ним, поставили так высоко, что чем более мы к нему приближаемся, входя в роль слушателей, тем хуже видим его из‐за возрастающей остроты ракурса. Если он к кому-то и обращается, то лишь к тем, кто приблизиться к нему не захочет. Во-вторых, оратор, не меняя позы, вращается наподобие манекена, демонстрирующего мужскую тройку работы «Москвошвеи». Благоговение, с которым ступаешь на площадь, исчезает. Тем более что глядеть надо уже не вверх, а под ноги: перед нами стометровой ширины лестница высотой в шестьдесят ступеней, не одолев которую, в здание не войти. Пока я, борясь с одышкой, поднимаюсь, мне не до рельефов, протянувшихся над вогнутой колоннадой; когда же я, наконец, взобрался, ракурс не позволяет их разглядеть.

Увидеть такое сооружение – событие, сбивающее с толку, незабываемое. Можно описывать это событие как столкновение двух поэтик, дурно сказавшееся на них обеих. Жанр памятника внес неясность в идею небоскреба, жанр небоскреба извратил идею памятника. Но такое понимание предполагает, что Дворец Советов – всего лишь невразумительный жанровый гибрид, а это не сообразуется с очевидной целостностью и энергийностью сооружения, удовлетворившими Сталина.

Дворец Советов, с одной стороны – это всем известные макет и перспективный вид. Но с другой – никому в действительности не знакомый фантасмагорический мегаобъект на берегу Москвы-реки рядом с Кремлем. В первой ипостаси это скульптура и изображение скульптуры. Мы видим сравнительно небольшую, изящную вещь. Горелов на своей картине хорошо это почувствовал и передал, отделив макет от Сталина со свитой отчетливой дистанцией, как если бы незримая черта не позволяла им подойти ближе, так что они видят нечто не выбивающееся из человеческого масштаба. Уменьшение пошло бы этой вещи только на пользу. Такой Дворец Советов был бы особенно хорош в качестве отлитого из блестящего металла настольного украшения в кабинете большого советского начальника в качестве, скажем, пресс-папье. Вероятно, эта вещь Сталину понравилась.

Но несравненно более глубокое удовлетворение доставил ему этот проект тем, что архитекторы, преодолев классово чуждые ему интеллигентность, европейство и американизм, сумели-таки уловить и выразить то, что я, вслед за Шарифом Шукуровым, назову атавистическим проявлением архаического «храмового сознания» 666 666 Шукуров Ш. Образ храма. Imago templi. М., 2002. . В этом отношении все те бессмысленные, казалось бы, затруднения, которые испытывал бы каждый живой человек, направляющийся во Дворец Советов, заведомо получали оправдание, ибо храмовое сознание отторгает практические жизненные требования к архитектурному объекту, требуя от человека переключения на сублимированный режим чувств, мыслей и поведения.