Михаил Любимов - Гуляния с Чеширским Котом

Конечно, сволочь! И совсем не звучит как откровение. Я поспешно открываю чемодан и выпускаю Кота, который тут же с удовольствием съедает плавленый сырок. Но уж не такая я сволочь, и вообще мне иногда кажется, что у меня английский национальный характер.

Писатель Джон Фаулз довольно жестко различает англичан по цвету: у первых — красный, белый и синий, у вторых — зеленый. Первые — это «Британия Ганноверской династии, эпох Виктории и Эдуарда; Деревянных Стен и Тонкой Красной Цепи; «Правь, Британия!» и марши Элгара; Джон Буль; Пуна и Сомм; старая система частных школ с розгами и подчиненности младших старшим; Ньюболт, Киплинг и Руперт Брук, клубы, правила приличия и конформизм; неизменный статус-кво; джингоизм дома и высокомерие за границей; главенство мужчины в семье; каста, ханжество и лицемерие». Фаулз и не думает упоминать о достижениях нации, вроде верховенства закона, колониальной экспансии, научного прогресса или проявления личного мужества. Зеленая Англия — нечто совершенно иное: островность ее географического положения породила людей, которые «смотрят через воду с севера», больше наблюдателей, нежели людей опыта. Эта география дала им возможность быть пионерами в области свободы и демократии. Интересно, а какого цвета я? Очень хочется примкнуть к Ганноверской династии, к моим любимым лошадиным харям…

— Зачем ты выбираешь сумасбродных интеллигентов, вроде Фаулза? — ворчит Кот. — Кто помнит затрапезного судью семнадцатого века Томаса Ковентри, который писал о Деревянных Стенах на море, то есть о флоте, и передовой цепи пехоты в красной униформе — символах Империи? Кто знает, что битва при Пуне происходила в Индии, а Сомма — это речка во Франции, у которой сражались в Первую мировую войну? Если Киплинга знают все, то поэта Руперта Брука лишь избранные, а о писаке Ньюболте вообще давно забыли…

Очень даже к месту и ко времени раздается телефонный звонок, и вкрадчивый женский голос по-английски приветствует и интересуется моим либидо. Я нежен и ласков, мне хочется купаться в беседе, но голос практичен и не склонен много болтать — ведь разговор платный. Все удовольствие обойдется в 100 фунтов плюс неизвестность…

Быть или не быть?

Вглядываясь в свое героическое прошлое, представляю, какой ужас вызвал бы подобный звонок. «Прекратите провокации!» — проорал бы я в трубку и потом приложил бы длинное ухо к двери, пытаясь услышать шорохи провокаторов, готовых ворваться в номер, щелкая фотоаппаратами. По чистоте душевной наверняка доложил бы по инстанции, и шеф спросил бы: «А как вы думаете, почему она звонила именно вам? Вот мне в гостиницах никто не звонит!» Дошло бы и до парткома, вставили бы эпизод куда-нибудь в очередной доклад о морально-политической работе: «Имеются подходы со стороны связанных со спецслужбами проституток к отдельным морально неустойчивым сотрудникам…»

Быть или не быть? Отвечаю неопределенно, о деньгах ни слова. Голосок понимает суть проблемы, вежливо расстаемся, но мне оставлен телефонный номерок.

Боже, уже иссякла вторая бутылка вина! Надо подышать воздухом, купить йогурта. По дороге решить, живем ведь один раз, правда? На улице моросит дождик. Ухожу в ночь, иду по слабо освещенному переулку, погруженный в глубокие мысли. Вдруг из-за угла выскакивает пьяный мужик и неожиданно, словно обезьяна, копирует меня, причем в его исполнении я выгляжу надменным идиотом, идущим пузом вперед, с мордой, похожей на перевернутый горшок. Очень похож на русского, не переодетый ли это полковник с гитарой? «Сейчас будет бить, — обреченно думаю я, — весьма достойное завершение вечера». Как жаль, что забыл все приемы самбо, изученные в разведшколе, может, его без всяких затей садануть ногой по челюсти (или по куриным яйцам, что проще)? Но вряд ли я прыгну так высоко, только сломаю ногу. Но мужик хохочет и протягивает руку. Играет, видите ли, растуды его… Быстренько и униженно пожимаю, и, как испуганный жираф, ловко ныряю в лавку за йогуртом. По-чему-то покупаю бутылку вина (о, подсознание!).

Мое «Гнездо» уже превратилось в шумный дворец; на моем этаже пир горой.

— Возьми на примету этого старого козла! — говорит одна леди на хорошем русском.

Я цепенею. Безумно шпарит магнитофон «Шарп». Родные мои, да сколько же вас тут?! Сразу вижу, что много и в хорошей кондиции, особенно мужики.

Элиота тоже ухитрялись чаровать русские бабешки в Лондоне:

Делаю каменное лицо англичанина (из тех, кто бродит по Сахаре в наглухо застегнутом костюме) и спокойно прохожу в свой номер. Серьезно, словно контейнер из тайника, достаю бутылку из сумки, быстренько открываю и засасываю стакан…

На дворе веселье, «бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах» ревет на полную катушку, мужики и бабы подпевают, каждому хочется побродяжить. Я тоже жужжу этот мотив под нос, эх, сейчас бы на Байкал, нырнуть в ледяную воду, сожрать потом омуля… Кот доел плавленый сырок и подмяукивает, подлец. Все-таки «наши» неповторимы. С ними не соскучишься, это не занудные англосаксы. Удивительно, как случилось, что один миллиард человек изучает английский язык? А три четверти международной почты, четыре пятых банковских данных в компьютерах тоже написаны на английском, при этом из 650 млн. англоговорящих только 8 % составляют англичане.

Англичане? Узнаваемы ли они в своем национальном характере? Узнаваемы ли все мы? У Набокова в «Даре» русский эмигрант, живущий в Берлине, убежден, что «в малом количестве немец пошл, а в большом — пошл нестерпимо». Он тихо ненавидит пассажира-немца, подсевшего к нему в трамвае, «за низкий лоб, за эти бледные глаза; за фольмильх и экстраштарк, подразумевающие существование разбавленного и поддельного; за любовь к частоколу, ряду, заурядности; за культ конторы; за дубовый юмор и пи-пифаксовый смех; за толщину задов у обоего пола; за видимость чистоты кастрюльных днищ на кухне и варварскую грязь ванных комнат; за чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу проволокой, к тому же ловко закрученной с конца». Список претензий к соседу велик, правда, под конец оказывается, что это не немец, а русский.

Вот и я, дурак, вообразил, что знаю англичан. Все меняется слишком быстро. Где ты, Англия круглых котелков и элегантных зонтов-тростей, очень строгого распорядка работы ресторанов, когда к трем дня уже не подавали ланч, многочисленные бары «Уимпи» с «быстрой пищей»? Где фунт стерлингов из 20 шиллингов и шиллинг из двенадцати пенсов (существовала и гинея из 21 шиллинга), «газетная» улица Флит-стрит и вечно спешащих клерков в Сити? Моя Англия исчезла, как черный дым каминов, струившийся из труб лондонских домов.