Вероника Долина - Сэляви

О, эта странная прогулка —
Всего от дома до метро,
И окончанье переулка,
Где вечно продают ситро.

Вот обгоняет вас ребенок.
Взглянули вы со стороны —
И узнаете, как спросонок,
Черты оставленной жены.

По тротуару — вереница,
И перед вами, как в кино,
Проходят лица, лица, лица
Любовей, брошенных давно.

О, эта странная прогулка!
Ах, эти тени — хоть беги!..
Но почему-то очень гулко
Здесь ваши слышатся шаги.

А изменить маршрут непросто —
Всего от дома до метро.
И, добежав до перекрестка,
Берете вы стакан ситро.

Я не прочту ему стихов — зачем ему стихи?
У мужа денег попрошу, куплю себе духи.
И я не стану песен петь. Какие песни, черт,
Уж если он мой каждый сон узнал наперечет!

У мужа денег попрошу — куплю себе чулки,
Такие, что дороже нет — прозрачны и тонки.
Умело подведу глаза, на шапочке перо!
И вечером пойду к нему, одетая пестро.

Когда же стану уходить,
Под утро, чуть жива… —
Я новой песенки твердить
Смогу уже слова!

Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась у меня.

То, что шло за мною тенью, — им моей казалось ленью.
То, что ринулось бедой, — им казалось ерундой.

Если жгло, ломало, гнало, им казалось — слишком мало
Для меня, капризной, вздорной, с черным глазом, с челкой черной.

Огоньки вдали мигали, а меня опять ругали
За невежество мое, за житье и за бытье.

Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась до меня.

Все трудились, это верно. Беззаветно, беспримерно.
Но казались их труды им добычею руды.

А мои штрихи и миги, не стихи, да и не книги,
Не работы, не труды — не наделали б беды.

Если падало, крушилось, им казалось — совершилось
Наказание мое за дерзание мое!

Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась до меня.

Возвращайся к нам, дитя, — как могли, они манили…
Ты поймешь сто лет спустя, как родные правы были.

Если хочется — пиши красной краской, белым мелом.
Но при этом от души просим — занимайся делом!

О, ученая родня… Жизнь меня еще научит.
И поймает, и намучит, — не волнуйся за меня.

А когда я болела,
Да, когда я болела,
О, как сильно меня
Моя мама жалела!

И когда я кричала
Больными ночами,
Как она защищала
Большими плечами!..

А когда меня юность
Дотла не спалила,
Обожгла
Да лихую судьбу посулила,

Откатясь от огня,
Я на холоде тлела —
Только мама меня
Больше не пожалела.

Помню, как накатило
Болезнями детство,
И она находила
Чудесные средства.

А сжималось кольцо,
Означавшее муку, —
Помню, дула в лицо
Или гладила руку…

И минуты свои
И часы — не считала.
Но запасы любви
Все тогда исчерпала.

Ведь с тех пор,
Что я в детстве
так страшно болела,
Меня мама моя
Никогда не жалела.

Когда 6 мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, —
Всех видов и мастей.

И, гладя головы птенцов,
Я вспоминала б их отцов,
Одних — отцов семейства,
Других — совсем юнцов.

Их не коснулась бы нужда,
Междоусобная вражда —
Уж слишком были б непохожи
Птенцы того гнезда.

Мудрец научит дурака,
Как надо жить наверняка.
Дурак пускай научит брата
Вкушать, как жизнь сладка.

Сестра-простушка учит прясть.
Сестра-воровка учит красть.
Сестра-монашка их научит
Молиться, чтобы не пропасть.

Когда б я сделалась стара,
Вокруг накрытого стола
Всю дюжину моих потомков
Однажды б собрала.

Как непохож на брата брат,
Но как увидеть брата рад!
И то, что этим братья схожи,
Дороже во сто крат.

Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, —
Всех видов и мастей.

— Ах, дочка! О чем ты плачешь?
За что ты платишь?
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Давно с твоим отцом
Стояла под венцом.
— Ах, мама! Венчаться мало…
Ну, обвенчалась ты с отцом,
Совсем юнцом, чужим птенцом?..

— Ах, дочка! Я в твои годочки
Уже с твоим отцом
Рассталась, с подлецом.
— Ах, мама! Расстаться мало,
Один подлец, другой глупец…
Да и не о том я наконец.

— Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть не жила уже с отцом,
А все ж бела была лицом…
— Ах, мама! Лица-то мало.
А что я не бела лицом,
Так я же балуюсь винцом,
Ведь ты же знала.

— Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть и жила почти вдовой,
Была румяной и живой.
А ты — девица, не вдова,
А только теплишься едва…
— Ах, мама! Уж осталось мало.
И не жена, и не вдова,
И не жива, и не мертва.
А то, что черное ношу, —
О том не спрашивай, прошу.

— Ах, дочка! О чем ты плачешь?
За что ты платишь?
Чем согрешила?
Куда спешила?
Себя решила…

Боль сердца моего — сестра.
Мы с нею видимся нечасто.
И вот от этого несчастья
Моя любовь к ней так остра.
Когда мы с ней увидимся опять —
Предвижу, как я снова онемею.
Предчувствую, что снова не сумею
Ее нежнее прежнего обнять…

Кого в наш век бетона и стекла
Такая боль не гложет и не точит?
И мучаются все, и каждый хочет,
Чтоб эта боль неясная прошла.
А наша власть над жизнию чужой
Такие странные имеет формы!
Все — сами по себе, но до сих пор мы
К родной душе все тянемся душой!

Боль сердца моего — сестра.
А может, надо, чтоб болело?
И в очаге потухшем тлела
Зола рябячьего костра?

Когда потом привязанностей рой
Вкруг каждого запляшет и закружит —
Вдруг человек заплачет, обнаружив,
Как крепко связан с собственной сестрой…

Сто женщин, сто младенцев есть во мне.
Оригинальное такое свойство
Родне моей внушает беспокойство, —
Хотя какая разница родне?

Сто душ в душе ношу — что за житье? —
Чтоб все они во мне перемежались.
Но все в какой-то миг перемешались
И приняли обличие мое.

Пока я беспокоюсь и шучу,
Все сто детей затеяли пятнашки.
А женщина гадает на ромашке,
И все выходит так, как я хочу.