Наталья Фатеева - Поэт и проза: книга о Пастернаке

В окончательной версии «Повестей» Пушкин изменил как дату рождения Белкина, так и его смерти (соответственно 1798–1828) для того, чтобы расподобить дату своего тридцатилетия с «нулевым я» своей прозы.

О поэтике даты см. [Тамми 1999].

В книге X. Блума «Страх влияния» [1998] отношение «отец — сын» подробно рассматривается в связи с темой творческого влияния как такового со ссылкой на Кьеркегора и Ницше [Там же, 28, 50 и др.].

Для многих произведений Пушкина актуальны эксплицирование конца и вопрос: «Чем кончу длинный мой рассказ?» («Руслан и Людмила»). «ПБ» — первое законченное прозаическое произведение после «незаконченных» опытов 1820-х гг. «При этом законченность каждой из них предполагала завершенность второго порядка — единство повествования, цикл» [Бочаров 1974, 127]. И во многом эту законченность обеспечила фигура «покойного Белкина». Заметим при этом, что в «ПБ» Пушкин все время хочет найти для своих повестей именно «счастливые концы».

В «Истории села Горюхина», наоборот, подчеркивается, что Белкин «оканчивает» свой «труд-подвиг», подобно летописцу Пимену в «Борисе Годунове», исполняя свой долг, «завещанный от Бога».

См. развитие этой идеи в работе [Смирнов 1991], где автор приходит к выводу, что отец обоих братьев Живаго подобен Пушкину.

Ср. в «ДЖ»: «Юра занимался древностью и законом Божьим, преданиями и поэтами, науками о прошлом и о природе, как семейною хроникой родного дома, как своею родословною» [3, 89].

В связи с «окнами» у Пастернака интересен параллельный пассаж в автобиографии В. Набокова «Память, говори» (1967), в которой он, говоря о Сирине (т. е. своем бытии «русским писателем», последним романом которого был «Дар»), воспроизводит слова некоего критика, который сравнивал «строй речи» его русского «Я» с «окнами, открытыми в смежный мир <���…> метелью следствий, тенью, оставленной караваном мыслей» [Набоков 1999а, 565].

«Мне лучше. Я стал работать, сел за окончание „Живаго“» [5, 510–511].

См. об этом 2.1.2.4.

Во время беседы на вопрос «А теперь что будет? Стоит, по-вашему, продолжать?» Кончеев (или сам Федор) отвечает «Еще бы! До самого конца…» [3, 69]. В этих словах снова содержится отсылка к Пушкину. В рукописях Пушкина была найдена поговорка игумена Святогорского монастыря, которую многие пушкинисты считают предполагаемым эпиграфом ко всему циклу «ПБ»: «А вот что будет, что и нас (ничего) не будет», которая записана на листе с последними строками «Гробовщика» и планом повестей [Шварцбанд 1993, 42–43].

Ср. в «Венеции»: В остатках сна рождалась явь. Венеция венецианкой Бросалась с набережных вплавь.

Разбирая в своей книге те же контексты Пастернака, И. П. Смирнов [1995, 146–147] пишет о том, что благодаря такому соотнесению двух ситуаций женщина-самоубийца (город Венеция?) из стихотворения «Венеция» Пастернака трансформируется в романе (при отсутствии женщины — Лары) в мужчину-самоубийцу Стрельникова.

Ср. пародийную интерпретацию этого в «Отчаянии»: «так, в моей передаче „Выстрела“ Сильвио наповал без лишних слов убивал любителя черешен и с ним и — фабулу, которую я, впрочем, знал отлично» [3, 359]. Точнее, в 9-й главе романа «Отчаяние» Герман, стреляя в Феликса, «убивает» счастливый конец своей повести, этим как бы подтверждая, что на «свете счастья нет». При этом место убийства Феликса обозначено «желтым столбом», который есть аналог пушкинского «желтого домика», при приближении к которому «сердце гробовщика не радовалось». Данный «маркер» говорит о том, что в представлении автора «реалистический» конец несовместим с идеей счастья. Именно поэтому Набокову, как и впоследствии Пастернаку, в своем поиске альтернативы пришлось прибегнуть к метапоэтической идее «бесконечности» с апелляцией к христианской идее «воскресения», т. е. следовать схеме «обратного превращения Бедлама в Вифлеем», заданной Достоевским. Именно поэтому герой романа «Дар» счастливо остается со своей любимой «без ключей» от дома, из которого также надо скоро переезжать. И то, что эти «ключи» заданы Пушкиным, говорит пародия, которая предшествует «грузу и угрозе счастья» Федора: Зина просит мать не увезти ее ключи, на что мать говорит, что «Борины в столе», добавляя: «Ничего, Годунов тебя впустит» [3, 323]. И далее «Боря» (реально Борис Иванович, отец Зины — Мнемозины, музы Федора) произносит, «вращая глазами»: «Счастливо оставаться». При этом «связка ключей» «звездой» (не Вифлеемской ли?) лежит на полу в прихожей [3, 322] (см. подробно [Фатеева 2001а]).

На самом же деле «таращащей глаза» оказывается «бедная девочка» самого Набокова в рассказе «Волшебник» (1939), который представляет собой русский зачаток романа «Лолита» (она смотрит, «подняв розово-озаренное лицо… и тараща глаза…»).

Введенное нами понятие МТР во многом совпадает с пониманием «метафоры» в широком смысле самим Б. Пастернаком. А именно в письме С. П. Боброву (от 27 апреля 1916 г.) он пишет о «пении валентности» в поэте: «… я уверен, что всякая метафора несет в своем теле чистую и безóбразную теорию своей данной для данного случая теоретической сущности, точно так же, как всякое число есть законченное и вращающееся отношение (perpetuum mobile). Я уверен в том, что только эта чистая циркуляция самосознания в метафоре(или, лучше, ее самосознание ) есть то, что заставляет нас признавать в ней присутствие красящего вещества» [5, 90].

Анализ показывает, что подобная предикативная структура свойственна и стихотворным текстам Пастернака. В стихотворениях Пастернака прежде всего обращает на себя внимание большое количество сравнительных конструкций, вводимых союзом КАК. Эти конструкции, создающие вторичную предикативность текста (поскольку содержат свернутое сказуемое), выступают некоторым аналогом деепричастных оборотов, в которых предикативный признак может быть одинаково семантически соотнесен как с предикатом основного высказывания, так и с его субъектом. Обе эти конструкции (сравнительная и деепричастная) наиболее явно демонстрируют, что предикация в тексте не сводима к одной синтаксической позиции. Обе эти конструкции обнаруживают именно конструктивную, а не «деструктивную» (как считает Лотман М. [1996]) роль синтаксиса, который постепенно «узаконивает» все семантические «смещения», т. е. строит глубинные семантические отношения, преобразуя функции устоявшихся синтаксических структур. См. об этом подробно [Фатеева 2002].