Маргарита Павлова - Неизданный Федор Сологуб

— Но самовольство в бездну ада
Влечет кратчайшей из дорог. —
— Да, в жизни все изведать надо.
Конец путям укажет Бог. —

— А если там ни адских стонов,
Ни райских ликований нет? —
— Все не беда: сто миллионов
Промчится над вселенной лет,

И повторится вновь все то же,
Такие ж небо и земля.
Все, что могильный червь изгложет.
Возникнет, Господа хваля, —

Мысль не нудится трудом,
Но, как милость, нам дается,
И, когда ее не ждем,
Вдруг в душе она найдется.
Человек — обширный дом,
В нем палаты есть и печи,
И пылают ярко свечи.
Если ж в слово мы сожмем
Все, свершаемое в нем,
То, наверное, поймем,
Как он весь в одно сольется
И пред нами облечется
В очень яркий идиом
Довременно-вещей речи.
Вся наука — речеём.
Все искусство — судоходство
В этом море речеводства.

Надеть личину или снять?
Взойти ли снова на подмостки?
Что ты умеешь разгадать
Иль разглядеть сквозь эти доски?

Твой нож разрезать их не мог,
Не уничтожит даже пламя
Того, что стало на порог
Меж тем, неведомым, и нами.

Но повинуешься тому,
Кто, словно пламенные маки,
Порою шлет в немую тьму
Повелевающие знаки.

Кто после огненных бичей
И громыхающих рыданий
Ниспровергает к нам ручей
Своих пророческих молчаний.

Пускай ликуют эти люди,
Обманом здешним пленены,
Мы родины не позабудем,
Изгнанники иной страны.

Земная жизнь томит и нудит,
И только под покровом сна
Порою радость в наши груди
Прольет родимая страна.

Но мы и здешних не осудим,
И, пребывая в тишине,
Мы ждем, когда же нас разбудит
Заря в безоблачной стране.

Слишком медленно сгораю,
Разрушаюсь каждый миг,
И дороги вечной к раю
В темном мире не постиг.
Может быть, еще не знаю
Самых мудрых, вещих книг.

Чернобровая Сивилла
Книгу милую сожгла.
Но и этим мне открыла.
Что в сгорании дотла
Есть неведомая сила,
Крепче камня, тверже зла.

Нынче ночью разогнула
Темный свиток предо мной,
И в глаза мои сверкнула
Грозовою тишиной,
И на миг ко мне прильнула
Из обители иной.

Солнце вечное сияет
На вершинах гор.
Славу Богу возвещает
Птичий хор.

Склон горы угрюм и бледен,
Голый камень, мох?
Бесприютен, робок, беден.
Словно чей-то вздох.

Книгу жизни раскрываю.
Чтоб горе прочесть
И над нею Божью раю
Тягостную весть.

— Знаем, знаем! — скажут снова
И гора, и рай.
— В круге пламени земного
Ярко догорай.

— Все отдай земле земное,
И, как синий дым,
Восходи к нам в голубое,
Чист и невредим.

Невольным отдыхам не рад
Привыкший к долгим утомленьям.
Не выходить бы из оград,
Не предаваться умиленьям!

Строптивой воле положить
Пора бы строгие пределы,
И, доживая, ворожить,
Как ворожили тайноделы.

И ждать, что упадут цветы.
Что на закате, грустно-алом,
Они, таинственно слиты
Одна с другой, под покрывалом

Сплетая зыбкие мечты.
Придут с отравленным бокалом
Иль с умертвляющим кинжалом
Из-под заржавленной плиты.

Позабыв о светлом Фебе
У полуночной черты,
Мертвый лик на темном небе
Сеет мертвые цветы
И о нашем черством хлебе
Окаянные мечты.
Или нет заботы Гебе?
Или кубки все пусты?

Что не сгинуло, то сгинет,
Только мается пока.
Веет скудный дух пустыни
С аравийского песка.
От погибшей розы ныне
Не поднимешь лепестка.
Победительная стынет
Утомительно тоска.

Вспоминаю сказки Коры,
Покидавшей мир иной
В час, когда темнеют горы
Под внимающей луной, —
Эвменид несносных хоры
Оглашают мрак ночной,
Слышны горькие укоры,
Голос совести земной.

Мать-Деметра, ты Аиду
Персефону отдала.
Разве только панихиду
Ты отпеть по ней могла?
Слезоносную Обиду
Ты на землю навела.
Клич скорее Немезиду,
Расторгай оковы зла.

Сердце кровью ли сочится, —
Грудь разрежь, а сердце вынь,
Персефона возродится,
Ты в отчаяньи не стынь.
Пусть на землю кровь струится
Чистым сеяньем святынь,
И навеки расточится
Дух скудеющих пустынь,
Роза влагой оросится,
Свянет горькая полынь.

Всегда в порывах нетерпенья
И вечно в даль устремлена,
Она лишь в ангельское пенье
Была, пылая, влюблена.

Святая песня серафима.
Звучанье неземных огней.
Ты, для земли неуловима.
Пылала ярко перед ней.
Пред ней и песня херувима,
Сияние чистейших дней,
Змеиным ядом не язвима,
Струилась чище и ясней.

Ее душа всегда крылата,
Всегда стремительна была,
И даже Зевсовы орлята
Бежали бедного крыла.

Не клятвами любовь твоя была сильна,
И не словами, бледными от повторений,
Но в небесах она ковалась, мягче льна
И пламеннее всех архангельских творений.

Вот, жертва бедная покоится в земле,
Но пламенной любви пределы кто поставит?
Атланта мрачного, смеющегося мгле,
Рука холодная пыланий не раздавит.

И славит песнь моя, ликующая вновь,
Вся упоенная воспламененным горем,
Твою нетленную, бессмертную любовь,
Сестру пылающим на вечном небе зорям.

В одном из наших городов
Жил-был смиренный обыватель.
Он после праведных трудов
Был рад добраться до кровати.

Послушен власти, исполнял
Он все приказы и декреты,
И никого не затруднял
Он подозрительным секретом.

Как все, служил, как все, молчал,
В обыкновенной жил квартире,
Но налетел однажды шквал,
И опыт жизненный расширил.

К нему Трагедия пришла,
Бледна, как смерть, с грозой во взоре,
В его квартире пролила
Она и слез, и воплей море.

А он, забившися в углу,
Не знал, смеяться или плакать,
И слезы на его полу
Поспешно обращались в слякоть.

Придя на вопли, управдом
Сказал: — Здесь, кажется, бранятся?
Кто вы, гражданка? И притом
Я вас прошу не выражаться.

Но бесконечный монолог
Трагедии о стены бился.
И как бы взять с нее налог
Губфининспектор ухитрился?