Маргарита Павлова - Неизданный Федор Сологуб

Сердце мне ты вновь, луна, тревожишь;
Знаю, чары деять ты вольна,
Но моей печали не умножишь
Даже ты, печальная луна.

Ночь, свой белый гнет и ты наложишь,
И с тобою спорить мне невмочь,
Но тоски моей ты не умножишь,
Даже ты, тоскующая ночь.

Склонив к твоим ногам усталые глаза,
Ликующим избитые потоком,
О всем, что было здесь, я верно рассказал,
О всем пленительном, о всем жестоком.

Стояла ты, светла, на светлых облаках,
Внимала ты моей бесстрастной речи,
И поднялась твоя надмирная рука,
Храня покой обетованной встречи.

И сохраненные два золотых кольца,
С моей руки, с твоей десницы дивной.
Гармонией небес звучали там в сердцах,
Гармонией таинственно-призывной.

И если с хохотом здесь шла передо мной
Толпа босых, веселых комсомольцев,
Твой непостижный взор, твой голос неземной
Их обратил в смиренных богомольцев.

И верил я тогда, — настанет день и час,
Мгновенное заблещет в свете вечном.
Ни судороги злой, ни безобразных спазм.
Один восторг в пыланьи бесконечном.

Чет и нечет,
Мутный взор.
Обеспечит
Этот вор!
Рвет и мечет
За укор.
Изувечит, —
Вот позор!

Пусть хозяйка
Мужа ждет.
Ожидай-ка!
Все пропьет.
— Негодяйка! —
Заорет.
Плюх немало
Надает,
И, усталый,
Вдруг заснет.

Что томило,
Как стряхну?
Вот как было
В старину, —
Очень мило,
Ай-да ну!
Рать ходила
На войну,
Дома ж била
То жену,
То прислугу,
То детей, —
С перепугу
Все смирней.

Еще гудят колокола,
Надеждой светлой в сердце вея,
Но смолкнет медная хвала
По слову наглого еврея.

Жидам противен этот звон, —
Он больно им колотит уши,
И навевает страхи он
В трусливые и злые души.

Иная кровь, иной закон.
Кто примирит меня, арийца,
С пришельцем из других сторон?
Кто смоет имя: кровопийца?

Но будет день, — колокола,
Сливаясь в радостном трезвоне,
Нам возвестят: Русь ожила.
Опять в блистающей короне.

Дали стали очень жестки,
Ноги туги, мало сил.
В лавку здесь на перекрестке
Заходить я полюбил.

Проторил туда дорожку,
И узнал уж скоро я,
Что торгует понемножку
Там актерская семья.

Спички, хлеб, пшено, селедки,
Папиросы, соль, лук, рис…
Лица ласковы и кротки
У актера и актрис.

Нынче жарко, даже знойно.
За прилавком лишь одна
Продавщица так спокойна,
Так румяна и стройна!

Покупая папиросы,
Под доскою откидной
Вижу я, что ноги босы
У хозяйки молодой.

Низошло очарованье.
Обратило дом в чертог
Это светлое мельканье
Из-под юбки легких ног.

В сердце входит умиленье,
Как молитва в тихий храм,
И табачное куренье
Облечется в фимиам.

Река времен имеет острова.
Хотя стремительно текут мгновенья,
Порой душа, жива и не жива,
Пристанет к острову забвенья.

Тогда она уходит в глубину,
Откуда ей не слышен шум потока,
И этот странный миг, подобный сну,
Переживает одиноко.

Уже твоя расширилась река,
Уже увидел близко жизни цель ты,
Дышать отрадно, тишина легка
На островах широкой дельты.

Прозрачной ночью от вокзала
По царскосельской тишине
Шел босиком я. Очень мало
Прохожих встретилося мне.

Но по дороге на крылечке
Один сидел, и перед ним
Свивался в легкие колечки
Чуть видный папиросный дым.

Колечки эти оковали
Мой путь. Я на крылечко сел
И закурил. Мы помолчали,
И он, как видно, захотел

Поговорить. Ну что ж, прохожий,
Поговорим, уж так и быть.
Хотя совсем с тобой не схожий,
С тобой умею говорить.

Кто б ни был ты, простой рабочий,
Совслужащий или торгаш,
Ты сам в покое светлой ночи
Мне тему для беседы дашь.

Поговорили, как и все мы,
Как водится, о том, о сем.
Слегка и той коснулись темы,
Зачем иду я босиком.

Да не дивился он на это.
— Кому как нравится. Ну что ж!
Оно, конечно, нынче лето,
Так и без обуви пройдешь.

— И образованные тоже,
На днях на Вырице видал,
Обутка — собственная кожа, —
Он мне раздумчиво сказал.

Поговорили очень мило,
И я пошел себе домой,
А он сидел еще, уныло
Качая темной головой.

ЕЛЕНЕ АЛЕКСАНДРОВНЕ АННЕНСКОЙ

Что имя? В звуке вещем — тайна.
Она темна или ясна,
Но все ж даются не случайно
Нам, бедным людям, имена.

Когда рождается Елена,
Ее судьба — судьба Елен:
Его или ее измена
И в дикой Трое долгий плен.

Но мы не верим, что Елену
Парис троянский полонил.
Она влеклась к иному плену,
Ее пленил широкий Нил.

Мы знаем, — только тень царицы
Вместил суровый Илион,
А наготою чаровницы
Был очарован фараон.

Елена, заповедь едину
Храни в нерадостные дни:
Терпи твой плен, и Валентину,
Лукавая, не измени.

Терпи надменность и упреки:
Как, — помнишь, — фараон кричал,
Когда красавец черноокий
Тебя украдкой целовал!

Припомни вспышки фараона:
Чуть что, сейчас же хлоп да хлоп,
И разорется, как ворона,
А с виду сущий эфиоп.

Да и Парис, красавец тоже!
Козлом он пахнул, стадо пас,
И щеголял в звериной коже,
И бил себя в недобрый час.

Но здесь не Фивы, и не Троя,
Не Приамид, не фараон,
И старым бредом Домостроя
Твой жребий здесь не омрачен.

С волками жить, по-волчьи выть.
Какая странная пословица!
Но видно, так тому и быть:
Пословица не сломится.

Но вой не вой, — голодный волк
К тебе негаданно подкрадется.
Заспорить с ним — какой же толк!
Надейся, — все уладится.

Держаться б дальше от волков,
Да надоело жить с барашками,
Вот и пошел ты в глушь лесов
Тропинками, овражками.

Чего там вздумал ты искать?
Вот и забрел к волкам в их логово,
И встретишь, — как их разгадать?
Смиренною иль строгого?

Где дом любви, где дом разврата,
Кто это может различить?
Сестра невинная на брата
Ужели станет доносить?