Евгений Медреш - Между прочерками: фантазии в манере Гештальта

Психология истории равнодушна к идеологическим снам и фантазиям и внимательна к феноменам. В феноменологическом подходе историческая реальность и конкретная историческая событийность действительно важны. В феноменологическом подходе никакой другой реальности, кроме исторической, не существует.

В идеологическом подходе не существует реальности. Любой идеологический подход воспроизводит замок Великого Инквизитора, где местная традиция понимания Бога оказывается важнее самого Бога.

Наша духовная жизнь, верования, идеи о закономерностях и таинствах бытия весьма вероятно являются источником представлений об истории. Но есть существенная разница между источником и течением, между предпосылкой и осуществлением. Источник можно только представлять, течение – наблюдать.

Превращение истории из «рассказывания событий» в «науку об исторических законах и закономерностях» – это не только метафорически, но и фактически превращение из живой музы в набор схем. И это – подмена и утрата…

Любой предмет можно мыслить, как историю предмета – и как теорию предмета. История строится на событиях, теория строится на схемах и законах. История, как способ понимания, противоположна теории, как способу понимания.

Специфика исторического мышления и понимания помогает осознанно разместиться человеку в поле неопределенности реального бытия.

Точные науки возможны только в отношении несуществующего в реальности. Точны могут быть абстракции, схемы, искусственные объекты и процессы. И, напротив, всё сущее – неточно и неформульно.

Любое реальное событие есть именно случай, случайность.

Реально существующее всегда неповторимо и исторично. Законы, закономерности присущи лишь теориям, то есть отражениям реально существующего.

Обычным человеческим восприятием мы видим не людей и не события – мы видим свое восприятие людей и событий. Чаще всего этого достаточно. Чтобы встретиться с ними реальными, должна быть серьезная личная потребность.

В смыслоориентированной исторической традиции невозможно отделить реальность от мифа, отделить «так было» от «так было воспринято». Смыслы и значения в истории относятся к феноменам восприятия, а не к феноменам реальности.

История повествует не о том, что было, а о том, что об этом стало известно. О том, как это воспринималось и осмысливалось.

Воспроизводимые историком события уже не являются актом бытия – они теперь акт мысли. Поскольку любые реальные события невоспроизводимы по сути своей. Воспроизводимы представления и идеи.

Фантазии о причине события мешают видеть и воспринимать содержание события.

Античное понимание судьбы – героическая предопределенность. Идеал жизни – героизм покорности, подвиг принятия своей предначертанной судьбы.

Современное экзистенциальное понимание судьбы – трагическая свобода. Трагизм состоит в том, что не на кого переложить ответственность и бремя собственных желаний и собственного выбора, что нет правильного пути и правильного выбора, что твоя свобода – только твоя, и она-то и есть твой выбор.

И награды за него не будет… Награды вообще присущи только империям, авторитарным структурам и собачьим выставкам.

Революции, как и другие формы коллективных истерик, не приносят свободы. Они лишь приводят к смене репрессивных сверхценных идей и порабощающих паттернов. Кроме того, они ослабляют общественный организм, который становится теперь более открыт и доступен пиршеству различных инфекций и паразитов.

В периоды правления жестоких авторитарных режимов внутренняя борьба и полемика в государстве намного слабее, чем при режимах более либеральных. Если здесь не все списывать на запугивание и физическое устранение инакомыслия, то становится явным, что периоды авторитаризма и возникают в истории потому, что обществу хочется отдохнуть от борьбы, отдохнуть от сложностей свободы выбора. Хочется вкусить протертый пирог единства, послушания и согласия…

Правда, этот пирог – всего лишь симптом предкризисной депрессивной стадии. Без борьбы мнений и идей, борьбы личностей и групп любую живую систему ожидает рост неотреагированного напряжения, приводящий либо к взрыву, либо к отмиранию.

И это достаточно очевидно всем, разве что кроме самих авторитарных правителей. Поскольку авторитарные правители считают себя и свое правление чудом – и верят в чудо.

Человеку и в истории, и в природе приходится выбирать одну из трех моделей поведения:

– подчинение;

– взаимодействие;

– изоляция…

Это единственный по-настоящему важный выбор в жизни человека.

История отдельного человека – это история с однозначно трагическим финалом, если не прибегать к помощи веры. Всё, что есть я, и всё, что есть у меня, – стремится исчезнуть. Ненавидеть, отчаиваться или любить это исчезающее всё?..

Рациональное осмысление человеком собственного бытия всегда приходит к его самоусомнению. Человек усомневает то ценность себя перед непостижимостью жизни, то ценность жизни. Рациональное осмысление приводит к отчуждению между человеком и жизнью.

Вера есть попытка преодолеть эту проблему и это отчуждение. Уравнивание человека с животным – тоже такая попытка, только противоположная и более примитивная.

Вера – это всегда вера в спасение. Как выглядит и как зовется Тот, который спасает – этот вопрос может интересовать лишь искусствоведов и преподавателей специальных дисциплин. Верующего человека интересует только спасение.

И вопросы у него следующие.

А я уже спасен или еще нет? А когда это решается? И как именно?

Нас всех спасут – или выборочно? Личного ли спасения следует искать человеку, или более всеобщего?

Может ли верующий человек своими собственными усилиями и собственными праведными действиями обеспечить свое спасение? Или эта благодать предопределена изначально и недоступна для влияния и оперативного вмешательства верующего?

Как человек относится к Богу – это можно узнавать и осознавать. Кто-то любит, кто-то боится, кто-то пытается подкупить, кто-то – обмануть… А как Бог относится к человеку? И есть ли отношения между Богом и человеком? Что это за отношения – противостояние, подчинение, семья? Мы подсудимые у Бога, мы всё еще Его творения – или уже партнеры?

И если я верую, то во что: в возможность согласия по поводу добра и нравственных норм, позволяющих строить счастье и гармонию в земной жизни? Или в их невозможность здесь, что подтверждает желательность оставить земную юдоль во имя Царства Небесного?

А истинность веры – что для меня служит ее подтверждением? Ее доказуемость, разумность и ясность, ее жизнеутверждающее благоволение, – или ее иррациональность, непостижимость, трагизм, жизнеотрицающая сосредоточенность и смирение?