Лев Никулин - Тайна сейфа

За подтяжками из пеньки я выпустил стереоскоп-брелок с картинками для несовершеннолетних и еще десяток никому не нужных мелочей, рассчитанных на дураков. Я научился извлекать золото из никому не нужной дряни, из тех отбросов, которые дает настоящее деловое производство. И в десять лет я сделал так, что в Европе и Америке у каждого рябит в глазах от моего имени на стенах домов, на облаках и на асфальте:

«Мистер Натаниэль Тиль — универсальное бюро по изысканию доходов».

И теперь Натаниэль Тиль сидит в аванложе Гранд-Опера в Париже, а Натаны Тильманы слушают музыку даром на бульварах; мистер Натаниэль Тиль ест остендские устрицы и пьет коньяк «Кафе де-Пари 1824», а Натан Тильман ест черный хлеб с огурцами: нет Натана Тильмана, есть мистер Натаниэль Тиль.

Он хохотал от души, но смеха не было. Сияли зубы, и за ними шипел как бы механизм граммофона.

— К делу! Мистер Симов! Неужели вы думаете, что мистер Натаниэль Тиль обратил бы внимание на ваше письмо с идиотскими планами, если бы на конверте не было марки с серпом и молотом и если бы мой секретарь не прочитал мне подпись «Симов»? Пусть коллега Натана Тильмана знает, как живет Натаниэль Тиль. Все. Я кончил. Теперь я слушаю вас.

Они остановились перед непрочной, ходившей ходуном дверью. Справа, у проволочной петли с катушкой, заменявшей звонок, висела записка:

Артюхову — 1.

Симову — 2.

Кацу — 3.

Матросовой — 4.

В коридоре дверь справа была полуоткрыта, и задорный молодой голос пел под гармонику:

Мимо двух поставленных стоймя сундуков, вешалки и велосипеда мистер Тиль и Симов прошли к двери с тяжелым замком дугой, вроде тех, которыми запирают мелочные лавки в провинциях. Симов с остервенением выдернул записку из щели, сунул в карман и пропустил вперед Тиля.

Это была комната, разделенная драпировками, со стенами и потолком, отливающими металлом, и полом, покрытым каучуком. Мохнатые от пыли провода зигзагами и по диагонали опутывали стены и потолок. Впереди, перед бюро красного дерева, стояла походная кровать, за ней столы, загроможденные сосудами, согнутыми трубками, приборами, и дальше приводные ремни, колеса, провода, выключатели, мраморные доски с рубильниками, сжатые в узком пространстве, перепутанные между собой, нагроможденные в пыльной и грязной щели. Все вместе походило на грязную коробку, куда расшалившийся ребенок бросил разобранный им механизм старых часов. Свободные промежутки загромождали связки книг, чертежи и бумаги. Лампа в пятьсот свечей победоносно светила среди грязи, копоти и хаоса лаборатории доктора Симова.

Мистер Тиль долго выбирал место, куда положить котелок, перчатки и трость, затем отчаялся и сел на край горбатой кровати. Симов сидел на бюро, скорчившись под лампой в пятьсот свечей.

— Пятьдесят девять лет… Однако…

Мистер Тиль сравнил себя с Симовым, испытал некоторое удовольствие и перешел на «ты»…

— Ты, кажется, женат?

— Будем говорить о деле, Натан. Ты читал мое письмо?

— Я деловой человек. Читал. Это роман.

— Хорошо. А если ты увидишь?

— Не верю. Глупость. Фантастика. Который час?..

Симов перехватил его руку с часами.

— Десять часов. Натан! До двенадцати часов ты мне даешь время? Всего два часа.

Мистер Тиль утвердительно двинул челюстью.

— Хорошо. Только не ходи из угла в угол.

— Натан! Я презирал литературу. Нет литературы. Есть точные науки. То, что ты увидишь, это тридцать лет моей жизни.

Монтер из Могэса Артюхов сидел на табурете против Кузьмы Артюхова, крестьянина Трубчевского уезда, Орловской губернии. Трехрядная гармония младшего дворника лежала на столе, но сам младший дворник Митя не угомонился и высвистывал «Отче наш». Кузьма Артюхов был не совсем доволен сыном и явно зол на невестку. Не то, чтобы его плохо приняли в Москве, но обычаи были внове.

Почему невестка на курсах? И что это за курсы на ночь глядя? Где видано, чтобы муж жену в ночь отпускал со двора? Обо всем хотелось сказать, но сказать ко времени и к месту. А разговор шел о другом. О сноповязалках, сельмаш-тресте и семенах. За стеной изредка, глухо, точно сквозняк, гудела машина Симова, свистел Митя, а монтер Артюхов спицей чистил трубку.

Кузьма Артюхов ушел ставить самовар.

За тонкой стеной налево щелкала на счетах торгующая на Смоленском рынке Прасковья Матросова, по паспорту жена письмоводителя из воинского присутствия. Письмоводителя как ветром сдуло после октября семнадцатого года, но гражданка Матросова жила неплохо. Особенно после удачной продажи крашеного скунса за соболя. Хорошо сложенная из изразцов печка-времянка дышала жаром и, как ни было жалко, а пришлось полуоткрыть дверь в коридор. Драгоценное тепло уходило даром. У дверей на гвозде висела шуба на кенгуровом меху — бобры. Выхватила из-под носа у татарина. Продавал бывший действительный статский с Пречистенки. Отдал задешево. Гражданка Матросова провела рукой по бобрам и, радуясь, села за счеты.

А рядом с Прасковьей Матросовой жил свободный художник Самуил Кац, иллюстратор картин в кинематографе «Навьи чары», композитор и музыкальный критик. Гражданка Матросова не любила музыки не ко времени. Но так как доктор Симов пустил в ход электрическую машину, то Самуил Кац осторожно брал моллюскообразные аккорды, яростно заглушая их педалью. Был понедельник. «Навьи чары» не работали, и вместо шикарных аккордов к картине «На грани грех проклятий» можно было для души припоминать Скрябина. К одиннадцати часам вечера Каца звал к себе на суаре помощник присяжного поверенного Черепков. Нужно было кому-нибудь играть уон-степ для жены Черепкова, Хризантемы Марковны, и знаменитого, прославленного на Арбате танцора Жака Ященко.

Между тем, за стеной пронзительно и уныло гудела электрическая машина доктора Симова.

— Самое главное ты узнал из моего письма. Это тридцать лет моей жизни. Мои пациенты — переутомившиеся адвокаты, желчные чиновники, истерические дамы и запойные купеческие сынки — привыкли видеть во мне модного врача, приятного собеседника, профессионально бодрого крепыша, который говорит этаким приятным ровным баском, щупая пульс, пробуя коленные рефлексы: «Ну те-ка, что у вас, батенька?..» Или: «Эх, милая дамочка, нервы у вас того…». Если бы они знали, что милый доктор, вместо полагающихся ему трудов по невропатологии, занимается разнообразными и сложнейшими опытами, не имеющими ничего общего с медициной, полагаю, что столь радовавшему тебя благополучию доктора Симова пришел бы конец. И потому тридцать лет, никому не открывая своих мыслей, никого не посвящая в свои опыты, я преодолевал законы времени и пространства. К концу первого десятилетия, после того, как я получил из-за границы сконструированные по моим чертежам части машины, — я достиг значительных успехов. В 1901-м году я, доктор Симов, в этом доме, в этой комнате, впервые в мире… Ты меня слушаешь?..