Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Какая же буря была тогда! Какие были эмоции в ту пору, когда только складывались абсолютно радикальные взгляды на природу. «Но мы, пришедшие тогда к Борну, — рассказывал Юрий Борисович, — не очень понимали громадность происходящих перемен. Революционность мы чувствовали, но не слишком. Ощущения исторических масштабов, пожалуй, не было. Шла нормальная работа физиков, может быть, как теперь». Виктор Вайскопф (поступил в Венский университет в 1926 г., 1928–1931 гг. провел в Геттингене у Макса Борна) с сожалением писал: «Было уже слишком поздно, когда я вошел в физику: все области были открыты. Что же я делал?» [35, с. 20]. Что делал и чего достиг Вайскопф, хорошо известно научному миру. А вот ощущение тогда было такое: «Шла нормальная работа физиков, может быть, как теперь».

Семинары у Борна. Покупались пирожные, разливался кофе по маленьким чашечкам. В первом ряду рядом с профессором садились ассистенты, гости, потом докторанты из самых разных стран. Все казалось обычным, иногда даже скучным, особенно если на семинаре случалось выступать Дираку. Он был неважным докладчиком.

Как-то в беседе профессора Румера со студентами уже в Новосибирском государственном университете один молодой теоретик сказал: «Я мучительно переживал „Квантовую механику“ Ландау. А Дирак — это „песнь песней“, все пригнано, четко, изысканно! Какое же это было, по-видимому, наслаждение слушать самого Дирака!».

Каково же было удивление молодых людей, когда они услышали от Юрия Борисовича: «Никакого наслаждения. Слушать Дирака было мучительно. Мы воспринимали идеи Дирака и попадали под их воздействие только по прочтении его работ. А на семинаре… выходит Дирак, ни улыбки, ни энтузиазма. Берет мел своими длинными пальцами и начинает молча писать на доске формулы. Борн не выдерживает: „Поль, расскажите нам, что вы пишете?“ И Дирак, продолжая писать, начинает неохотно говорить: „Даблъю минус альфа эр пи эр минус альфа ноль эм це, и все это на пси, потом альфа мю на альфа ню…“ и дальше в таком духе, и он искренне был уверен, что объясняет. Однажды мы с Борном и Дираком гуляли в окрестностях Геттингена, около замка Плессе. Мы говорили обо всем на свете, об архитектуре, о музыке, наконец, о науке. Борн восхищался его теорией релятивистского электрона и совсем недавней догадкой о существовании положительно заряженного электрона. Дирак молча пожимал плечами. „Чем же вы нас порадуете в будущем, Дирак?“ — спросил его Борн. И тот ответил: „Nothing more. Nothing more“ [6] Больше ничем ( англ. ). . Что же еще требовалось от человека, написавшего уравнение, которое „объясняет бóльшую часть физики и всю химию“?».

Самыми яркими становились семинары Борна, когда в Геттинген приезжали Нильс Бор, Эренфест или Паули. С Паули всегда были связаны отчаянные споры и обязательно какая-нибудь смешная история. Он обладал легендарной славой в обнаружении слабых точек в теории, и спорить с ним было очень трудно. К тому же считалось, что Паули всегда прав, и потом до ужаса прямолинейные замечания Паули вершили спор. А чтобы спор не возобновлялся, он мог, не меняя выражения лица, все в том же повышенном тоне спора рассказать соленый анекдот. Нильс Бор говорил о нем: «Каждый из нас боится Паули. Но, по-видимому, мы не столько его боимся, сколько не смеем признаться себе в том, что мы его не боимся» [11, с. 100].

Нильс Бор приезжал обычно с курсом лекций. В Геттингене вообще сложилась традиция устраивать фестивали Бора. Это были настоящие праздники науки.

С приездом Эренфеста менялась сама атмосфера взаимоотношений. Она приобретала ту живость и непосредственность, которых немного не хватало строгой и суховатой форме общения Борна с его учениками.

Юрий Борисович рассказывал: «Борн бесконечно много сделал для меня. Насколько только много может один человек сделать для другого человека. Но общение с ним бывало самым разным, не всегда легким».

Все зависело от настроения Борна, которое проявлялось мгновенно. Если он приветствовал, например, Румера: «Guten Tag, Doctor», было ясно — настроение плохое. Это значит: день сидел, марал бумагу, комкал и бросал в корзину, ничего не выходило. Не выйдет и разговора о науке. Можно прощаться и идти работать дальше самому или сходить в кино. Если приветствие было: «Guten Tag, Rumer», это означало, что настроение получше. Значит, появился просвет и есть предмет для разговора, но не о вашей науке, а о том, чем занимается в данный момент сам Борн. А бывало и такое: «Lieber Rumer!», это означало, что у него все идет, все ладится, сейчас он отложит на некоторое время свои бумаги, и тогда вы можете спокойно излагать свои собственные проблемы.

С Эренфестом можно было обсуждать в любое время любые, самые отчаянные идеи. Он ко всему относился серьезно. Его считали дирижером европейской науки. Но Эренфест был и дирижером взаимоотношений. Он не признавал никакой борьбы за приоритет. И не было никаких разговоров о том, что кто-то у кого-то украл идею. Как это, украли идею? Можно ли у Эйнштейна украсть идею, или у Бора, или у Резерфорда? На седьмом Сольвеевском конгрессе в октябре 1933 г. Поль Ланжевен во вступительной речи, говоря об Эренфесте, сказал: «Многие из присутствующих здесь были его учениками, и все — его друзьями… Эренфест, который так много способствовал установлению связей между старыми и новыми идеями, в какой-то степени был душой этих собраний (Сольвеевских конгрессов. — Авт. ). Он больше любого из нас представлял наши трудности… Я с радостью ожидал нашей встречи здесь и надеялся вновь испытать то вдохновляющее влияние, которое излучал Эренфест, общаясь с учениками и друзьями. Нам не дано увидеть его снова. Драма нашей физики воплотилась в нем, в трагедии, которая погубила большой ум и большое сердце» [36, с. 160]. 25 сентября 1933 г. Павел Эренфест покончил с собой.

Семинары Борна проводились каждую неделю по средам. Тема семинара, как правило, заранее не объявлялась, но все знали, что будет что-то эффектное и важное. Перед началом Борн мог попросить у аудитории 10 минут — ему надо кое-что обдумать. И через 10 минут он приходил вместе с Эренфестом, который только что приехал. Публика в знак восторга топала ногами. Это старый студенческий обычай в Германии — вместо аплодисментов топать ногами. Борн с Эренфестом всегда немного пикировались. Докладывает Борн, рассказывает свою новую работу, естественно, на языке матричной механики. Эренфест его перебивает:

— Макс, ну что ты взгромождаешь эти матрицы одна на другую?! Напиши уравнение Шредингера, и через две минуты все будет ясно.

Борн, поджав губы, отвечает:

— Кто к чему привык. Я привык к матрицам, и мне так удобнее.

— Но, Макс, неужели ты не знаешь, что есть хорошие привычки и плохие привычки? От плохих надо отучаться.