Маргарита Рютова-Кемоклидзе - Квантовый возраст

Суд приговорил молодого человека к 12 годам заключения. И тут вмешались ученые и иностранцы, которые жили в Геттингене. Сам судья, знакомый Борна, не принимал участия в этой общественной деятельности, не писал президенту Гинденбургу и т. д., но все время подсказывал Борну, Франку и другим, что именно надо делать. И Борн куда-то ездил, и Франк и Курант куда-то ездили. Иногда в плохом, иногда в хорошем настроении они возвращались. А однажды приехали и сказали, что президент помиловал молодого человека.

Президент Гинденбург был пока у власти, но тревожные симптомы, предвестники бури уже были.

Юрий Борисович вспоминает, как отражалось это сначала на городском «пейзаже»:

«В маленьком городке, где, казалось, все друг друга знают, стали происходить сдвиги, которые мы не очень понимали или не старались понять. Те люди из малого Геттингена, с которыми нам постоянно приходилось вступать в какие-то взаимоотношения, т. е. лавочники, прачечник, мелкие чиновники, стали все больше и больше увлекаться идеями Гитлера. Вначале никто не носил никаких значков. А потом стали появляться, но осторожно-осторожно, и не свастика, а Железные кресты. Сначала начали носить Железный крест как признак храбрости. Вот, он воевал, заслужил награду, а теперь занимается своим делом. Потом эти Железные кресты сменились медальонами со свастикой. Но многие их стыдливо прятали под лацканами или держали так, чтобы не очень было видно, что он есть. Около моего дома был гастрономический магазин, где я не мыслил для себя ничего другого, кроме покупки сыра и других продуктов. Владелец этого магазина ревниво следил за мной, не захожу ли я в другие магазины. Однажды я прошел мимо и забрел в другой магазин. Вечером он прибежал ко мне домой взволнованный:

— Господин доктор, вы сегодня пошли в другой магазин, вы что, моим сыром недовольны?

— Да что вы, — говорю, — я просто задумался, не заметил, как прошел ваш магазин, и вот так получилось.

— Господин доктор, я ведь не нацист, не думайте.

— Да, конечно, я вам верю. Что же вы, разумный человек, и будете заниматься такими глупостями!?

Этот человек стыдливо держал свастику в кармане, и только иногда, когда он был совершенно уверен, что это ариец пришел к нему покупать его сыр, он ее вешал себе на грудь. Но потом быстро снимал ее, если ему казалось, что заходит человек еврейской национальности. Кланялся он обоим одинаково вежливо. Причем, на мой вкус, уж очень раболепно: „Спасибо, что вы меня не забываете, вы такой хороший человек“. И вот эти свастики в петлицах стали вдруг расти. Их уже не прятали в карманах, но все еще при встрече с человеком неопределенной национальности на всякий случай прижимали руку к сердцу, прикрывая свастику, и очень вежливо кланялись. Потом этот значок прилип накрепко.

Как-то мы с Ханной Хекман гуляли по Вейендерш-трассе, весьма довольные друг другом [9] С Милой мы жили очень дружно, но любовь, которая, как нам показалось, возникла между нами и соединила нас, прошла. А так как Мила была очень красивой женщиной и многим нравилась, у нее появились свои друзья, и мы оба смотрели на это легко. Ханна Хекман была женой уже хорошо известного тогда астронома Хекмана. И моя личная жизнь целиком определялась небом: если звезды на небе были ясными, муж Ханны сидел в своей обсерватории и вечер с Ханной принадлежал мне. Если небо было пасмурное, я удовлетворялся квантовой теорией химической валентности. . К нам подошел молодой человек. Я запомнил его лицо, уж очень складный он был, меня поразили немножечко его неприязненные глаза. Он протянул какую-то бумажку и сунул ее Ханне в руки. В Германии было принято, что случайные люди раздают прохожим программы кино, для того чтобы обратить их внимание на новые фильмы. Мы решили, что это очередная программа кино, и, так как мы не собирались идти в кино, Ханна скомкала бумажку и уже хотела ее выбросить, но я ее остановил: „Подожди выбрасывать, давай все-таки посмотрим, на какое кино нас приглашают“. И мы увидели, что это листовка, на которой типографским способом напечатано: „Девушки, которые гуляют с евреями, в третьей империи будут наказаны“. Ханна была такая смешливая, она стала хохотать. Тот на нее удивленно посмотрел и спокойно отошел в сторону.

Никто не верил в приход нацизма.

Однажды я прихожу на почту, где я регулярно каждый месяц получал перевод в 25 марок (эти деньги все еще шли от барона Варбурга), и чиновник, который к этому тоже уже привык, приготовил мои 25 марок и вдруг задержал их в руке, потребовал мой паспорт. Ну, я тогда думаю, хорошо, тебе нужен мой паспорт, пожалуйста, любуйся, и протягиваю ему огромную красную паспортину. Он неприятно удивлен и уже недоволен: „А кем выдан паспорт?“ Ах, думаю, ты спрашиваешь, кем выдан паспорт? — „ Московским Советом рабочих депутатов “, — отчеканил я очень громко и медленно. — „Как?!“ — „Так! Паспорта у нас выдаются местными Советами“. Он очень сердито выбросил мне 25 марок и уже хотел захлопнуть окошечко, но я успел ему громко сообщить, что, если они будут сочувствовать Гитлеру и не пойдут за коммунистами, Германия пропадет. Этот человек очень скоро насовсем прикрепил свастику, несмотря на то что он был государственным чиновником и им запрещалось носить партийные знаки».

Как-то Румер сидел у Борна за ассистентским столиком и делал расчеты, которые Борн ему поручил. Вдруг раздался громкий голос в прихожей:

— Что, Макс, ты делаешь сейчас? — и вошел, ввалился Карман. Теодор фон Карман, крупный математик и механик, венгр по национальности, был ближайшим студенческим другом Борна.

— Макс, я пришел проститься с тобой. Я уезжаю в Америку. Мне в Калифорнии строят институт и говорят, что первые камни уже заложены.

Борн был в недоумении, он был уверен, что Карман шутит. Они столько лет прожили бок о бок. Но Карман не шутил.

— Да ты с ума сошел! — сказал ему Борн. — Что ты будешь делать в этой стране, которая совершенно чужда тебе и по своей культуре, и по всему на свете? Что ты будешь делать вне Германии?

— Я хочу сохранить себе жизнь. Мне эту революцию не пережить.

— Ты просто удираешь. Какая тут революция? А если так, то давай спросим Румера. Он в нашей среде специалист по революциям, и он испытал эти вещи. Спросим, что он тебе посоветует. Что вы думаете по этому поводу, Румер?

— Я думаю, что вы правильно делаете, профессор Карман. Это не революция, а какое-то повальное помрачение рассудка. И если так будет продолжаться, я тоже скоро уеду домой.

— Вы все с ума сошли, — сказал Борн, — ничего не будет продолжаться, вся эта ерунда скоро кончится.

Но это продолжалось, и очень бурно.

Юрий Борисович вспоминает, как поразил его контраст между двумя факельными шествиями, устроенными одно за другим. Два факельных шествия подряд случались редко. В Германии среди студентов была традиция устраивать Fackelzug — шествие с зажженными факелами. Поводом для факельцуга мог быть, например, юбилей любимого профессора, приезд знатного гостя или еще какое-нибудь важное событие.