Виктор Смирнов - Гражданственность и гражданское общество

Эта вечная дихотомия и определяет специфику восточнославянской культуры в отличие от западной. Когда священное, серьезное в крайних обстоятельствах с особой силой поднимается в народном сознании, отказ от игровых правил, устоявшегося порядка, а также того, что называется гражданскими правами, или правами человека, достигает особенной остроты. Стоит вспомнить монолог князя Андрея Болконского из романа «Война и мир». «… Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну — вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость» [238, с. 220].

В словах толстовского героя с полной ясностью обнажается стремление к отказу от любых правил игры, от любого gentlemen’s agreement в присутствии серьезного под сенью священных символов — Родина, отечество, долг, память предков и др. Потому бессмысленны вздохи современных гуманистов, пытающихся судить наших предков за деяния жестокие, нарушающие законы и «права человека». Людям, не ощущающим, не чувствующим, не переживающим эту высокую серьезность, невозможно понять относительность и ничтожность всяких игр и правил. В подчиненности любых правил нравственным и священным символам и есть особая, ни на что не похожая свобода человека нашей культуры. Это и есть свобода, которая позволяет ему преступать любые границы, преодолевать невозможное, нарушая установленный порядок, проявлять свое истинное величие.

Вне света священного эта свобода была бы свободой зверя, а под сенью его она есть тяжелый труд и ответственность. Примеряя образцы западной культуры к нашей жизни, преклоняясь перед простым миром Запада, где любой шаг понятен, поскольку он определяется четкими правилами и нормами, где дорожки расчерчены, а праведность определяется соблюдением соглашений, некоторые отечественные гуманитарии обращают свой научный интерес преимущественно на правила и порядок в соблюдении «честной игры». На наш взгляд, порядок в обществе — лишь часть, притом незначительная, тех социальных преобразований, которые должны осуществляться в социуме. Главное для людей нашей культуры в ситуации незавершенного социального порядка — не потерять в душе царство священного, серьезного. Ибо в пространстве духа, не огороженном заборами и перильцами, не расчлененном дорожками правил и указаний, единственным ориентиром становятся святыни, и духовный путь возможен только посредством постоянной сверки каждого своего шага со священными маяками души.

Сам факт наведения порядка и подчинения правилам честной игры вне священных символов и душевной работы равносилен отпущению на свободу зверя. Ибо если наш соотечественник с огнем высокого в душе велик, то он же, презирающий правила и не имеющий ориентиров свыше, страшен. Свобода в данном случае есть свобода от святынь (от Бога, Родины, отчизны, долга и т. п.).

Все это позволяет сделать вывод, что проблема «игра — серьезное», поставленная Й. Хейзингой, оказалась чрезвычайно актуальной и требующей серьезного аналитического пересмотра для любого общества, народа, культуры, и в частности для россиян и белорусов. Как осуществлять социальные реформы, наводить порядок, улучшать жизнь людей, не превратив их в простые шахматные фигурки на игровом поле, теряющие координаты при первой же внезапной ломке правил игры, а сохранить их способность к духовной и социальной жизнестойкости? Единственный выход — ориентируясь на духовные святыни, священные символы, традиции и память предков, используя при этом политические, технологические, эстетические и прочие игры, оставаться самими собой, способными к истине и состраданию. Й. Хейзинга, в конце своего труда соглашаясь с этой идеей, по существу отходит от универсализации игровой теории культуры. Он пишет: «Если, однако, человеку предстоит решить, предписано ли ему действие, к которому влечет его воля, как нечто серьезное — или же разрешено как игра, тогда его нравственное чувство, его совесть незамедлительно предоставит ему должный критерий. Как только в решении действовать заговорят чувства истины и справедливости, жалости и прощения, вопрос лишается смысла. Капли сострадания довольно, чтобы возвысить наши поступки над различениями мыслящего ума. Во всяком нравственном сознании, основывающемся на признании справедливости и милосердия, вопрос «игра — или серьезное», так и оставшийся нерешенным, окончательно умолкает» [261, с. 202].

В монографии мы хотели подчеркнуть специфику форм гражданской самоорганизации как необходимого ресурса управляемости и поддержания социального порядка. Государственная власть в принципе не способна осуществлять адекватное управление при отсутствии гражданской самоорганизации. Однако она может осуществляться в разных формах, и гражданское общество — лишь одна из возможных.

В западной цивилизации государственные институты и общественные ассоциации складывались в условиях господства конкурентной этики, индивидуализма (обусловленного историческими условиями), войны всех против всех, постепенно упорядочивающейся нормами римского права, относительной слабости центральной власти. В Новое время с появлением автономной рациональной бюрократии возникает проблема управляемости обществом. Поскольку возможности строительства управленческой вертикали ограничены, на Западе эта проблема была решена в рамках институтов «гражданского общества», выросших из коммунальных движений феодальной эпохи. Гражданское общество дополнило бюрократическую вертикаль, гарантируя управляемость общественного организма, осуществляя периферическое управление, организуя и легитимизируя автономию общества от власти.

В рамках восточнославянской цивилизации, частью которой является и Беларусь, вычленение власти из общества, появление автономной бюрократии произошло гораздо позже, чем на Западе. Достаточно массовая бюрократия в Российской империи появляется только в середине XIX в. Более того, относительная бедность государства не позволила ему сравниться с западным миром ни по численности бюрократии, ни по уровню ее обеспечения. Тем более острой стала проблема социального порядка и управляемости обществом. Ее решением стал неформальный социальный институт и определенный тип индивидуального поведения в условиях типического отношения личности, общества и государства, определяемый как «гражданственность».