Марсель Мосс - Социальные функции священного

Между тем любой этнолог, занимавшийся полевыми исследованиями, знает, насколько эти возможности различаются в разных человеческих сообществах. Пороги возбудимости, пределы сопротивляемости меняются от культуры к культуре. «Бесплодное» усилие, «невыносимая» боль, «несказанное» наслаждение производны не столько от личных особенностей человека, сколько от критериев, установленных в результате одобрения или неодобрения коллектива. Каждая техника, каждая форма поведения, освоенная в результате научения и передаваемая по традиции, основываются на определенных согласованных действиях нервов и мускулов, образующих системы, вписывающиеся в общий контекст жизни общества. Это справедливо как для самых простых техник вроде добывания огня трением или изготовления примитивных каменных орудий, так и для таких больших систем, одновременно общественных и физических, как гимнастика (включая китайскую гимнастику, столь непохожую на нашу, и гимнастику внутренностей у древних маори, о которой мы почти ничего не знаем), или китайская и индийская дыхательные техники, или цирковые упражнения — весьма древнее наследие нашей культуры, сохранение которого мы оставляем сегодня на волю случая в лице индивидов, усматривающих в цирке свое призвание, и семейных традиций.

Знание особенностей использования человеческого тела было бы крайне необходимо в эпоху, когда развитие механических приспособлений, доступных человеку, похоже, отвлекает нас от упраждения и применения телесных средств, исключая разве что сферу спорта, которая при всей своей важности представляет лишь одну группу поведения из тех, что предусмотрел Мосс, и варьирует от культуры к культуре. Хорошо, если бы международная организация, подобная ЮНЕСКО, занялась реализацией программы, намеченной Моссом в этом докладе. «Международные архивы техник тела» с перечнем всех возможностей человеческого тела, а также методов обучения и упражнений, необходимых для достижения той или иной техники, стали бы действительно делом международного масштаба, поскольку нет в мире такой человеческой группы, которая не могла бы внести в подобное исследование свой уникальный вклад. Более того, речь идет об общем и доступном всему человечеству наследии, чьи истоки уходят в далекие тысячелетия, а практическое значение остается и всегда останется актуальным; сведение этих материалов в единое целое наилучшим образом позволит любому человеку — материалы отражают и его собственный телесный опыт — почувствовать свое физическое и интеллектуальное единство со всем человечеством. Такое предприятие сможет также противодействовать расистским предрассудкам, ибо в отличие от расистских концепций, полагающих человека продуктом его тела, покажет, что как раз человек во все времена и во всех странах делал свое тело продуктом собственных техник и представлений.

Однако о пользе такого дела свидетельствуют не только моральные и практические соображения. Оно дало бы неожиданно богатую информацию о миграциях, культурных контактах и заимствованиях, случившихся в далеком прошлом и оставшихся в, казалось бы, ничего не значащих жестах, передающихся из поколения в поколение и оберегаемых благодаря своей незначимости; порой они свидетельствуют о подобных вещах гораздо лучше, чем археологические находки или памятники искусства. Положение руки при мочеиспускании у мужчин, умывание в проточной или стоячей воде, все еще живущее в привычке затыкать пробкой или, наоборот, открывать сток раковины умывальника и тому подобные примеры археологии телесных привычек в современной Европе (и в еще большей степени за ее пределами) дали бы историку культуры сведения не менее ценные, чем филология и археология.

* * *

Никто не обладал такой чувствительностью к единству прошлого и настоящего, запечатленного в самых неприметных и обыденных наших привычках, как Мосс, который развлекался тем, что прослеживал границы кельтской экспансии по форме хлеба на прилавке булочника. Подчеркивая важность магической смерти и техник тела, он надеялся также установить новый тип единства, ставшего главной темой третьего доклада, опубликованного в этой книге: «Практические и реальные связи психологии и социологии». Во всех этих случаях мы сталкиваемся с фактами, «требующими скорейшего исследования: их социальная природа самым непосредственным образом сливается с биологической природой человека» [1142]. Именно такого рода факты позволили подступиться к проблеме отношений между социологией и психологией.

Только Рут Бенедикт сообщила современным этнологам и психологам, что явления, описанием которых занимаются и те и другие, вполне могут быть описаны на общем языке, заимствованном у психопатологии, что само по себе является загадкой. Десятью годами ранее Мосс понял это со столь пророческой ясностью, что только запущенностью наук о человеке можно объяснить тот факт, что огромная область, вход в которую был отмечен и открыт, не стала тотчас предметом исследования. Действительно, с 1924 г., обращаясь к психологам и определяя общественную жизнь как «мир символических отношений», Мосс говорил: «Пока вы находите эти случаи символизма достаточно редко и чаще всего в сериях фактов, представляющих собой отклонения от нормы, мы постоянно обнаруживаем множество подобных случаев в огромного размера сериях фактов нормы». В этой формуле, с которой Рут Бенедикт, несомненно, не была знакома, предвосхищаются основные положения ее труда «Patterns of Culture», это прискорбно: если бы Рут Бенедикт и ее школа познакомились с работами

Мосса и с развитием мысли, приведшим Мосса к таким выводам, им было бы легче защищаться от нареканий, иногда вполне заслуженных.

Пытаясь определить систему отношений культуры сообщества и индивидуальной психической жизни, американская психосоциологическая школа едва не попала в замкнутый круг. Она обращалась к психоанализу за сведениями о фундаментальных воздействиях, выражающих культуру сообщества и формирующих устойчивые индивидуальные установки и ценности. В результате этнологи и психоаналитики были вовлечены в бесконечную дискуссию о первенстве одного фактора по отношению к другому. Вопрос стоял так: либо общество обязано особенностями своих институтов особенным чертам личности своих членов, либо личность объясняется определенными аспектами воспитания в раннем детстве, которые сами принадлежат к числу явлений культурного порядка. Этому спору не суждено разрешиться, если только спорщики не заметят, что причинно-следственной связи между двумя порядками фактов нет (что, впрочем, не связано с первичностью или вторичностью, приписываемым им), а психологическая формулировка оказывается лишь переводом в план индивидуальной психической жизни чисто социологической структуры. Кстати, именно на это вовремя обратила внимание Маргарет Мид в недавней публикации [1143], показав, что тесты Роршаха, примененные к туземцам, не дадут этнологу ничего такого, что бы он уже не знал благодаря чисто этнологическим методам исследования, хотя и могут предоставить удобный психологический перевод результатов, полученных независимо.