Джон Брокман - Эта идея должна умереть. Научные теории, которые блокируют прогресс

Множество научных экспериментов были призваны подкрепить эту точку зрения. Может показаться, что крысы в ящике Скиннера (названном в честь самого радикального из бихевиористов – Берреса Фредерика Скиннера) действительно ведут себя не особенно осмысленно – раз за разом жмут на одни и те же рычаги, по-видимому, медленно обучаются и медленно адаптируются к новым условиям. Не похоже, что они в самом деле осознают то, что делают. Кроме того, известно, что можно повредить довольно обширные участки мозга крысы, и это не повлияет на ее деятельность. Крысы, оказавшиеся в лабиринте, кажутся совершенно растерянными – им требуется немало времени, чтобы научиться находить выход (порой недели или даже месяцы). Столь же долго они адаптируются к изменениям этой среды. Очевидно, что крысы и другие животные совсем глупы – более того, у них вообще отсутствует интеллект.

Несмотря на всю мою любовь к крысам, я бы не хотела защищать их интеллект. Однако предположение о том, что у них нет внутренних психических состояний, нуждается в изучении. Бихевиоризм развился из «аргумента о скупости» (так называемой «бритвы Оккама»): зачем постулировать возможность психических состояний у животных, если их поведение может быть объяснено более простым образом? Успех бихевиоризма в первой половине XX века отчасти был связан с тем, что типы поведения, изученные к тому времени, могли быть легко объяснены исполнением автоматических, бессознательных процессов. Для того чтобы нажать рычаг в ящике Скиннера, не требуется особых размышлений – не больше, чем для ввода PIN -кода в банкомате…

Однако уже в середине столетия появились сомнения в том, что все поведение является исключительно неосознанным. Эти сомнения возникли благодаря новой технологии – регистрации активности одиночных нейронов ( single-neuron recording ), крошечных «винтиков» и «шестеренок», обеспечивающих работу мозга. С помощью этой технологии ученые, изучающие поведение электрофизиологическими методами, смогли своими глазами увидеть, как протекают психические процессы у животных.

Самым потрясающим из сделанных ими открытий стало обнаружение нейронов места ( place cells ) в гиппокампе – небольшой, но жизненно важной структуре, расположенной глубоко в височной коре. Нейроны места (как мы теперь знаем) представляют собой ключевые компоненты внутренней репрезентативной среды – часто называемой когнитивной картой, – которая формируется, когда животное исследует новое для него место, и вновь активируется, когда животное вновь оказывается в этом же месте. Регистрация активности одиночных нейронов показывает нам, что эта карта формируется спонтанно, в отсутствие награды и независимо от поведения животного. Когда животное выбирает между альтернативными путями к цели, клетки места, представляющие альтернативные возможности, становятся спонтанно активными, даже когда животное еще не добралось до цели – как если бы оно размышляло о имеющемся у него выборе. Очевидно, что нейроны места служат нашей внутренней репрезентации. Более того, они есть не только у животных, но и у людей – и нейроны места человеческого мозга тоже реактивируются, когда мы начинаем думать о местоположениях.

Понятно, что существование нейронов места явно опровергает точку зрения бихевиористов. Однако означает ли оно, что у крыс и других животных имеется сознательное мышление? Не обязательно; нейроны места могут быть частью автоматической и бессознательной системы репрезентаций. Наша способность вызывать перед мысленным взором воспоминания или воображаемые образы, а затем использовать их для размышлений или планирования, может быть, и в самом деле уникальна. Но ведь это кажется нам невероятным, правда? Бессмысленность могла бы существовать как гипотеза, вытекающая из принципа «бритвы Оккама», если бы мы ничего не знали о нашем собственном мышлении. Однако мы о нем знаем, и знаем также, что мы чрезвычайно похожи на животных в любом аспекте, вплоть до нейронов места. Гипотеза о том, что способность ментальной репрезентации внешнего мира вдруг появилась полностью сформированной в момент большого эволюционного перехода от животных к людям (если концепция этих «переходов» вообще имеет смысл), кажется в лучшем случае маловероятной, а в худшем – глубоко высокомерной.

Заглянув в мозг животного, мы видим те же вещи, что и в нашем собственном мозге. И это вполне естественно, поскольку мы, в конце концов, тоже всего лишь животные. Пришло время в очередной раз признать, что мы совсем не уникальны. И если у нас есть разум, то он, возможно, есть у других созданий, мозг которых похож на наш собственный. Раскрытие механизмов этого разума будет серьезным вызовом для науки ближайших десятилетий.

Научный сотрудник кафедры психологии, Гарвардский университет; адъюнкт-профессор психологии, Брандейский университет; автор книги Alex & Me («Алекс и я»).

Разумеется, человек умеет делать некоторые вещи, на которые не способны другие биологические виды, – мы, например, единственные, кто способен отправить в космос автоматический зонд, чтобы попытаться найти другие формы жизни. Однако столь же справедливо и обратное: другие биологические виды способны на то, что невозможно для нас, и весьма многие виды обладают уникальными способностями. Никакой человек не может уловить изменение температуры на несколько сотых долей градуса, как это умеют делать некоторые виды пресмыкающихся. Человек не способен улавливать запахи (и идти по их следу) с той же точностью, что собака. Дельфины слышат звуки, которые не может слышать наше ухо, и так же, как и летучие мыши, они пользуются природным локатором. Пчелы и многие виды птиц способны видеть в ультрафиолетовой части спектра, а многие птицы ежегодно пролетают тысячи километров, руководствуясь чем-то вроде встроенной системы GPS . Конечно, люди могут и будут изобретать машины для того, чтобы с их помощью делать то, на что способны иные биологические виды, – однако мы все равно должны помнить, что эти способности раньше возникли у них, а не у нас.

Я не оспариваю, что люди уникальны в целом ряде аспектов, и мне очень интересно изучать сходства и различия между видами, однако я думаю, что пришло время отказаться от мысли о том, что человеческая уникальность представляет собой своего рода вершину, ни в какой форме не доступную другим видам.

Еще одна причина для отказа от идеи уникальности человека как идеальной «цели» эволюционного процесса состоит в том, что нам пора бы пересмотреть свои критерии «уникальности». Помните времена, когда человек определялся как «животное, пользующееся орудиями»? Теперь мы знаем о том, что галапагосские вьюрки используют в качестве инструментов острые шипы кактусов, дельфины – морских губок, а крокодилы умеют маскироваться с помощью веток, чтобы заманивать птиц в смертельную ловушку. Затем появилось новое определение человека: «животное, изготавливающее орудие» – однако оно тоже утратило популярность после того, как стали известны примеры аналогичного поведения у множества других видов – например, у ворон в Новой Каледонии, бесконечно далеких от человека с точки зрения эволюции.