Ирина Биккулова - Феномен русской культуры Серебряного века

Страна переживала кризис. У реформ Столыпина, в частности, самой его известной аграрной реформы, были безусловные положительные результаты (не случайно Витте в освоении этой идеи заявлял свое право первенства). Но существовали и проблемы. Во многом аграрный вопрос решался без особого успеха, насильственно, путем грубого принуждения. Игнорировались особенности крестьянской жизни, в том числе органическое тяготение к одному, среднему семейному и хозяйственному уровню. Большинство крестьян держались за привычную общину, откуда их выталкивали угрозами, арестами, ссылкой и казацкими нагайками.

Разгон Второй Думы в 1907 году, фактически государственный переворот, знаменовал абсолютный конец первой русской революции. Кстати, в советской историографии с ее «романтическим» подходом к революции, 1906, 1907 годы принято называть «глухими годами реакции». Сегодня, как кажется, более подходит другое слово – «безысходность». Чуткий Александр Блок в 1907 году пишет:

(11, с. 71).

Атмосфера в стране сгущалась, душами завладевала тоска, тотальный цинизм и неверие, росла волна самоубийств. При этом – скажем риторическую и сакраментальную фразу – жизнь шла и, как пишет И. Лукьянова: «…удивительным образом… сочеталась с феноменом Серебряного века в литературе и искусстве – временем потрясающей власти слова и художественного образа над умами» (5, с. 135).

Как ни странно, текут «насквозь» литературно-театральные времена, творят писатели и особенно активно поэты, выходят книги, ставят спектакли. А. Блок в письме к матери пишет: «Несчастные мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву – для злобы и ссор друг с другом… Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую „политику“, всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти… Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях» (18, с. 164).

На пепелище революции бурным цветом цветет и «желтая пресса», и пышная дурновкусная «арцыбашевщина». Людям хочется отдохнуть от событийной жизни, «магнитное поле» революции слишком ожесточило сердца. При этом вкусы массовой, мещанской публики постепенно образовывались, усложнялись. Уровень культуры Серебряного века уже показал разницу между подражательной поделкой и оригинальной вещью. Но после спада революционной ситуации в стране хотелось щекотать нервы не в своей личной жизни.

Период 1910-х годов, время между двух революций, особенное. Россию захлестнула жажда удовольствий. Жизнь развертывалась в «великой путанице балов, театров, симфонических концертов и всего острее – в отравном и ядовитом и нездоровом дыхании литературных мод, изысков, помешательств и увлечений» (40, с. 367). Как позднее напишут И. Ильф и Е. Петров, «параллельно большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами» (19, с. 363). В большом мире страдал поэт

A. Блок, творили на театральной сцене К. Станиславский (1863–1938) и В. Мейерхольд (1874–1940), а в маленьком мире массово открываются невиданные ранее увеселительные заведения: кабаре, артистические кафе, кафе-шантаны, буфф-миниатюры, оперетты, театры миниатюр. Например: 1908-й – «Летучая мышь», 1909-й – «Веселый театр для пожилых детей», 1912-й – «Бродячая собака», «Богема», «Синяя птица» и др. Конечно, качество представлений было разное. Некоторые постановки явно страдали недостатком эстетического вкуса, зато – в духе времени – делались красочно, сумбурно и с щекотанием нервов. Мелодрамы и ужасы производят поточным способом, где психология героев не играет никакой роли.

Например, в театре «Модерн» показывали «зрелищные ужасы» по Эдгару По: врач-психиатр гипнотизирует пациентку, насилует, затем она мстит, выплескивая ему в лицо соляную кислоту. Нервных просят в театры на подобные представления не ходить. (Вновь хочется сравнивать времена и говорить о современной массовой «литературке» или о бесконечных сериалах. Во все времена определенный слой людей, омещанившаяся интеллигенция не желает серьезного искусства, а мечтает о чем-нибудь «полегче», чтобы не утомляться и не думать об образовании. Хочется простого, яркого, страстного, хочется хлеба и зрелищ.)

В начале XX века масса поглощает дешевые брошюрки, журнальчики, «дамские» любовные романы, первые кинематографические зрелища, бульварное чтиво о непревзойденном сыщике Нате Пинкертоне и о различных «преступлениях века». Определенному слою людей хочется, чтобы «чуть-чуть попугали могилой и чуть-чуть пощекотали хихиканьем» (20, с. 263). К.И. Чуковскому буквально вторят множественные мемуарные книги о начале века: B. П. Катаева (1897–1986), Е.Л. Шварца (1896–1958) и других авторов. Читаем у Вениамина Каверина: «Брат Саша начал читать сразу с Шерлока Холмса, но не конан-дойлевского, с непроницаемо костлявым лицом и трубкой в зубах, а санкт-петербургского, выходившего тонкими книжками, стоившими лишь немного дороже газеты. Эти тоненькие книжки были, по слухам, творением голодавших столичных студентов. Вскоре к Шерлоку Холмсу присоединился Ник Картер, хорошенький решительный блондин с голубыми глазами, и разбойник Лейхтвейс, черногривый, с огненным взглядом, в распахнутой разбойничьей куртке, из-под которой был виден торчавший за поясом кинжал. Украденные Лейхтвейсом красавицы в изодранных платьях и с распущенными волосами были изображены на раскрашенных обложках» (3, с. 102).

Писательница Мариэтта Шагинян (1888–1982) тоже не забыла свое детское впечатление о массовой литературе Серебряного века и любимого героя Ната Пинкертона: «Он, конечно, был пятачковым лубком и пошлостью. Им зачитывалась улица, уличные мальчишки, проститутки, парикмахерские подмастерья. Но я покупала и читала – и отрицать это не могла» (21, с. 406–407).

Бурно говорят и читают о распутстве и оргиях, о сладострастных удовольствиях и «красоте» порока (как у С. Городецкого (1884–1967) в сборнике «Кладбище страстей», где он рассуждает о свальном блуде). Верность, семейная тишь – не в моде. Зато в моде не столько любовные, сколько эротические страсти. Д. Быков замечает, что даже у М. Горького «чуть ли не в каждом втором рассказе» присутствовал «напряженный эротизм» (8, с. 83). Юноши почитывают у М. Кузмина (1875–1936) о «мужской любви», девушки у Л.Д. Зиновьевой-Аннибал (1865/1866-1907) – о «любви женской», и все у М. Арцыбашева – о любви свободной. В эмиграции Игорь-Северянин (1887–1941) вспоминал: