Ирина Биккулова - Феномен русской культуры Серебряного века

(22, с. 354).

1910 год – уход из Ясной Поляны и смерть Льва Николаевича Толстого. Сложно коротко очертить значение личности гениального писателя, и еще сложнее разобраться с «уходом и смертью» великого творца.

Одно из феноменальных событий Серебряного века – Определение Святого синода за подписью митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Антония об «отпадении писателя Льва Николаевича Толстого от церкви», в котором синод призывал молиться за писателя: «Да подаст ему Господь покаяние и разум истинный». И хотя об отлучении от церкви в Определении не говорилось, средства массовой информации Серебряного века именно так и писали. Перед смертью церковь призывала Толстого раскаяться и вернуться в ее лоно.

Смерть гения вызвала мощнейший отклик в России. Его уход подвел некий итог в практической и духовной ипостаси жизни. Воля Толстого в организации похорон была учтена родными. Лев Толстой похоронен, как ему хотелось – в самом дешевом гробу, на могиле нет ни креста, ни памятника. Имя Льва Толстого, по словам А.И. Куприна, «как будто какое-то магическое объединяющее слово, одинаково понятое на всех долготах и широтах земного шара» (25, с. 448).

Со смертью писателя русский реализм начнет видоизменяться, но при этом каждый романист будет работать с оглядкой на автора «Войны и мира» (именно эту мысль подчеркнет М.А. Булгаков (1891–1940), автор романа «Белая гвардия»). Сохранилось интересное свидетельство А. Ахматовой (1889–1966) о ее разговоре в конце декабря 1913 года с А. Блоком. Она, смеясь, сказала Блоку, что он одним фактом своего существования мешает писать стихи некоему Бенедикту Лившицу. На что Блок ответил совершенно серьезно: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой» (26, с. 95). Еще отмечая 80-летний юбилей Л.Н. Толстого в 1908 году, критик К.И. Чуковский писал: «Толстой – это такая святыня нашего вчерашнего дня, перед которой все сегодняшнее ничтожно и мелко. Этот вчерашний день вдруг так засиял перед нами, что на время „современность“ исчезла совсем и полновластно воцарилось былое» (20, с. 386).

1910-й – год кризиса нового направления в русской культуре – символизма. А. Блок в «Обществе ревнителей художественного слова» прочитал программный доклад «О современном состоянии русского символизма», где практически назвал символизм уже не существующей школой. Обнаружился отчетливо глубокий кризис мировоззрения нереалистического отношения искусства к действительности.

В 1910-х появились самоценные акмеисты, громко заявляли о себе первые русские футуристы. «Оставаться в границах былых верований было нельзя, обосновать новое искусство на старой философско-эстетической почве оказалось невозможным» (27, с. 312). В искусство пришли новые авторы, темы и герои. Журнал символистов «Весы» закрылся, появился абсолютно другой «констататор» форм модерна – журнал «Аполлон».

1913-й – показательно благополучный год для России Серебряного века. Русский капитал набирал обороты. Темпы промышленного роста в России превзошли Америку («В сравненье с тринадцатым годом» – так пел Владимир Высоцкий и говорят до сих пор…).

В 1913 году пышно отмечалась знаменательная дата – 300 лет императорского дома Романовых. Юбилей был организован с особым размахом. Петербург ликовал – роскошные премьеры, выставки, вернисажи. Наверное, никогда еще в России не было столько легкого успеха, шума, блеска, денег и вина. Художник Владимир Милашевский замечал, что все грешило и обжиралось в 1913 году. Этот год – покоя, сытости и роскоши – будут долго вспоминать, особенно в эмиграции: «бешеным, пьяным, разгульным и веселым… Невский, завешанный яркими вывесками, Пассаж с дорогими кокотками… Семга, балык, осетрина-Яростные споры об искусстве… Танго… Костюмированный русский бал в Зимнем… Сплетни о Распутине… Чествования, собрания, литературные салоны, „Бродячая собака“ …» (5, с. 242). Ночная жизнь была гораздо интенсивнее дневной.

Футуристы эпатировали Москву «сумасшедшим сдвигом», желтыми кофтами, дикими стихами, заумью, «сухими черными кошками» Владимира Маяковского (1893–1930). «Публика уже не разбирала, где кончается заумь и начинается безумие…», – писал футурист Бенедикт Лившиц в «Полутораглазом стрельце» (17, с. 133).

Все распевали «Пупсик, мой милый Пупсик» и танцевали танго, которое сводило с ума. Танго – стиль жизни, иллюстрация времени. Танец царил на эстраде, в частных домах и на квартирах, проник в кинематограф. Устраивали всевозможные конкурсы танго. На вечерах его исполняли даже В. Нижинский (1889/1890-1950) и Т. Карсавина (1885–1978), поднимая танго до вершин искусства. Танец балерины Карсавиной – еще один из «тревожных символов времени», он воспевал «утонченное, изысканное, влюбленное в свои формы искусство кончающейся жизни, счастливой и беззаботной, накануне конца целого мира…» (28, с. 23–24).

Любой, кто размышляет о феномене Серебряного века, вспоминает знаменитое к 1913 году артистическое кабаре «Бродячая собака». Ни об одном заведении нет такого количества упоенных воспоминаний, как о «Собаке». Кабаре располагалось в подвальчике дома № 5 на Михайловской площади в самом центре Петербурга. Там устраивали маскарады, особые вечера с переодеваниями, литературные игры, мистификации, «веселые мракобесия». Проходили и вечера серьезные, читали стихи и лекции, вели диспуты об искусстве, организовывали всевозможные чествования. В «Бродячей собаке» выступали и иностранные знаменитости – итальянский футурист Ф.Т. Маринетти (1876–1944), актер кино Макс Линдер (1883–1925) – этот вечер вел знаменитый Аркадий Аверченко (1881–1925).

В кабаре был свой гимн, герб, награды для отличившихся творческих личностей (а других там не приветствовали) – орден «Кавалера Собаки», велась летопись подвальчика – знаменитая «Свиная книга». Это была уникальная среда, особое эстетическое пространство. В «Бродячей собаке» держался костюмно-театрализированный дух, так свойственный этой эпохе, где жизнь мешалась с театром, проза с поэзии, правда с вымыслом. Анна Ахматова в «Поэме без героя» помянет «тени из тринадцатого года» под видом ряженых (30, с. 322).

Петербургское кабаре оказалось питательной средой для целого поколения русских деятелей культуры. Вспомним, что в «Войне и мире» Л.Н. Толстого у Пьера Безухова в салоне Анны Павловны Шерер, «как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза», так как он знал, что тут «собрана вся интеллигенция Петербурга», а хозяйка вечера умела «сервировать» гостями (29, с. 15), так и «собранные» участники театральных действ «Бродячей собаки» представляли значительные фигуры культурной жизни России: С. Судейкин (1882–1946) и Н. Сапунов (1880–1912), А. Куприн и А. Толстой (1882/1883-1945), Н. Гумилев (1886–1921) и В. Маяковский, А. Ахматова и Т. Карсавина, В. Хлебников (1885–1922) и В. Пяст (1886–1940), Игорь Северянин и С. Прокофьев (1891–1953)… – всех не перечислишь. «Бродячая собака» была чем-то большим, чем местом веселого ночного времяпрепровождения. Там собиралась не богема, а люди, близкие по духу. «Собака» была «единственным островком в ночном Петербурге, где литературная и артистическая молодежь… чувствовала себя как дома», – писал современник (17, с. 199).