Елена Ровенко - Время в философском и художественном мышлении. Анри Бергсон, Клод Дебюсси, Одилон Редон

По замечанию И. Блауберг, вопрос о познаваемости истории был переосмыслен одновременно с Бергсоном или несколько позже другими мыслителями: неокантианцами, М. Вебером, В. Дильтеем, О. Шпенглером, Б. Кроче, И. Хейзингой [306]. Друг Бергсона Шарль Пеги, размышлявший над философией истории, разработал бергсоновские взгляды в работе «Клио, диалог истории и языческой души» (1909–1913, опубликована посмертно) [307]. По мысли Р. Арона, в работе которого «Введение в философию истории» (1938) чувствуется внимание к бергсоновской концепции, французского философа «можно поместить в истоках того идейного движения, которое привело к обновлению, возможно, не столько исторического знания, сколько представления о нем, создаваемого историками и философами» [308].

Интересно, что воззрения Бергсона перекликаются со взглядами Филиппа Арьеса, изложенными в его поистине новаторском по образу мыслей труде «Время истории» [309]. Арьес считает непреложным «наличие связи между историком и прошлым» и, ссылаясь на Реймона Арона, утверждает: «История не является реальностью, которую историк должен реконструировать; напротив, именно историк дает ей существование» [310].

Возможно, Бергсону удалось выразить общие тенденции времени, не теряя при этом ничего специфически национального, касающегося вопросов познания. По мысли Р. Дж. Коллингвуда, вообще не слишком воодушевлявшегося идеями Бергсона, философ правильно уловил дух своей нации и превосходно его передал. «Современная французская мысль… обладает особенно живым самосознанием, пониманием самой себя как живого, творческого процесса и поразительным умением одушевлять все, что она может абсорбировать в этом процессе» [311], – одушевлять, в том числе, и философские учения, к которым она прикасается. Но, добавим, ведь мысль не могла бы одушевлять, не действуя, не внося в исследуемый предмет ничего от собственного духа, вторжение которого в познаваемую реальность – непременное условие такого одушевления, являющегося не чем иным, как передачей частицы духа постигаемому феномену.

Сам Бергсон, говоря о неизбежной интерпретации прошлого, вводит такой термин, как «логика ретроспекции» («une logique de rétrospection») [312], которая «непременно проецирует в прошлое, в виде возможностей или виртуальностей, теперешние реалии» [313]. По тонкому наблюдению Арьеса, который, впрочем, не ссылается конкретно на Бергсона, «История начинает воспринимать себя как диалог, в котором всегда участвует настоящее. Она отказывается от безразличия, в которое стремились ввергнуть ее мэтры минувших дней» [314]. А ведь способ мышления, присущий определенному исследователю, его картина мира, его ценности, вся его внутренняя жизнь – и вытекающая отсюда интерпретация событий – представляют собой те же реалии, накладывающие отпечаток на прошлое [315].

«Французский историк, – свидетельствует Коллингвуд, – следуя хорошо известному правилу Бергсона, стремится „s’installer dans le movement“ [316], „вработаться“ в изучаемое им историческое движение, ощутить это движение как нечто, происходящее в нем самом. Ухватив его ритм, мысленно впитав его, он бывает в состоянии воспроизвести это историческое движение с исключительным блеском и правдивостью» [317]. Великолепно определение Арьеса, данное Истории: это – ни больше ни меньше, как «свойственный современному человеку способ существования во времени» [318].

По замечанию Блауберг, что касается самого Бергсона, то «логика ретроспекции» в познании прошлого, в том числе истории человеческой мысли, применялась им на практике постоянно: «…ведь сам он в своих историко-философских экскурсах прибегал к ней, рассуждая о прежних философских учениях под углом зрения своей концепции и подчеркивая в зависимости от этого важные для себя моменты. Те, к чьим взглядам он обращается, например Плотин и Кант, на страницах его произведений „живут“, поскольку их идеи – не музейные экспонаты, а важные для настоящего посредники, вехи идущего через века философского постижения мира. Платон и Плотин, Беркли и Кант для него – мыслители, которым он ставит вопросы, важные для него самого» [319]. А значит, исследователь, обращающийся кучению Бергсона, может аналогичным образом искать в концепции философа ответы на волнующие его загадки бытия. Во всяком случае, исходя из собственных взглядов Бергсона на изучение истории человеческой мысли, исследователь не только вправе выявлять в учении Бергсона новые аспекты и повороты мысли, но и попросту не имеет другой возможности, – поскольку любая попытка проникнуть в бергсоновское учение (как и в любое учение вообще) уже, как пришлось убедиться, будет интерпретацией.

По отношению к философии Бергсона наши взгляды принадлежат будущему, мы те самые «будущие исследователи», о которых упоминал сам французский мыслитель, а насколько наши взгляды утонченны, глубоки и значимы, это уже другой вопрос. Итак, обращаясь к бергсоновскому учению, мы выявляем в нем то, что в данном учении нас больше всего интересует, а следовательно, то, что предстает для нас главным, сущностью концепции.

Кроме того, даже если сбросить со счетов поправку на исторический ракурс и на наши интересы (то есть поправку, согласующуюся с бергсоновской логикой ретроспекции), учение философа, в силу своей неоднозначности, очерчивает целый круг герменевтических вопросов, и эта проблема вставала перед современниками философа с не меньшей остротой, чем перед нами. По мысли Блауберг, «…концепция Бергсона… заключает в себе множество тенденций, которые могут завести порой в противоположных направлениях. Поле интерпретаций, открываемое его учением, очень широко, тем более что многие вещи он сам не проговаривает, не проясняет» [320]. В этом смысле можно согласиться с Делёзом, утверждавшим, что «история философии является воспроизведением самой философии. Следует, чтобы изложение истории философии действовало как подлинный двойник и включало присущее двойнику максимальное изменение. <���…> Изложения истории философии должны представлять собой некое замедление, застывание и остановку текста: не только текста, с которым они соотносятся, но также текста, в который они включаются. Так что у них двойное существование, в идеальном двойнике – чистое повторение старого и современного текста, одного в другом» [321].

Однако что представляет собой это главное?. Какие факторы обусловливают характер той или иной интерпретации? Согласно Бергсону, главное можно определить как особую первичную интуицию ( la intuition originelle ) [322], составляющую суть всего оригинального в мышлении философа, питающую его важнейшие, новаторские взгляды, лежащую в основе его учения. Нужно четко представлять, что вкладывает Бергсон в понятие такой первичной интуиции. В сущности, это неопределимое, базовое понятие, такое, как, например, понятие материи, геометрического тела или точки. Собственно, понятие точки Бергсон как раз и использует, чтобы дать читателю представление о столь непривычном для обыденного сознания и невыразимом словами предмете своих размышлений. Он замечает, насколько «преображается философское учение, когда мы пытаемся проникнуть внутрь мышления его создателя, а не вращаемся вокруг него. Вначале уменьшается сложность. Затем одни части входят в другие. Наконец, все стягивается в одну точку, к которой мы можем все больше приближаться, хотя попытки достичь ее были бы тщетны. В данной точке находится нечто простое, бесконечно простое, столь невероятно простое, что философу так никогда и не удалось это высказать» [323]. Это «нечто тонкое, легкое и почти воздушное, исчезающее при малейшем приближении к нему; то, чего не увидишь и издалека, если не перестанешь обращать внимание на все остальное, даже на то, что считалось главным…» [324].