Константин Богданов - Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры

В истории европейской культуры приложение гуморальной теории к классификации темпераментов репрезентируется изобразительной и литературной традицией и не лишено морализующей риторики. Сравнительное постоянство темпераментов, предзаданных определенностью телесного строения и соответствующего ему механизма («сложения») кровообращения, делает их дидактически удобным объектом изобразительного и литературного портретирования. Традиция такого портретирования, восходящего в своих истоках к античным авторам (прежде всего – к Теофрасту) [Förster 1893; Smeed 1985], к концу XVIII в. интерпретируется в терминах Просвещения и связывается с уже многочисленными «характерологиями» европейской литературы. Объяснение темперамента в зависимости от гуморальной «предрасположенности» человека к тем или иным страстям служит при этом не только изобразительным приемом литературы, но и практическим условием (само)воспитания. Изучение темпераментов предполагает возможность их «персонального» корректирования (см. показательное в этом отношении заглавие переведенного учеником С. Зыбелина Александром Ястребцовым французского сочинения «Мысли и находки, или Диэтетика с изображением темпераментов и показанием легчайших способов, как поправлять их, приближая к умеренному сложению, купно с начертанием пороков или недостатков и излишеств в твердых и жидких частях тела человеческого») [Мысли и находки 1799] [196]. Вышеприведенный пассаж из «Вечерней зари» (в полном объеме включающий также афористические эпиграммы и анекдоты, поясняющие различие человеческих характеров) не случайно появляется именно в масонском журнале. Осознание своих «гуморальных» особенностей и природной «самости» позволяет читателю «Вечерней зари» скорректировать свое поведение в соответствии с филантропическими идеалами социального братства и индивидуального самосовершенствования.

Медицинское значение гуморальной теории определяется убеждением в конститутивном для человеческого организма взаимодействии телесных жидкостей. К началу XIX столетия это убеждение по-прежнему сохраняет эвристическую силу: при всех интерпретационных частностях причинами болезней считается жидкостная дисфункция, а основными средствами к ее устранению – кровопускание и клистир, призванные очистить организм от излишних или испорченных гуморов.

В истории европейской медицины терапевтическое применение кровопускания и клистира восходит по меньшей мере к Античности (в напоминание о буквальном значении термина «катарсис» – «прочистка» организма) [197]и широко представлено практиками народного врачевания, в том числе в России [Попов 1903: 14; Мазалова 2001: 55–56]. Христианская традиция, делая акцент на духовном очищении человека в практиках поста и, в более широком смысле, практиках телесной аскезы, также не исключает физиологической буквализации. Религиозный опыт предполагает чистоту помыслов, «легкость» тела и – не в последнюю очередь – опорожненный желудок [198]. «Духовно-катартический» эффект мог усматриваться и в лечебном кровопускании, – так преподобный Иоанн Лествичник (VI в.) выразительно сравнивает пастыря с опытным врачом, наставляя его в том, что «кровопускание есть скорое извлечение скрытого гноя. Кровопускание есть сильное и жестокое нападение на недугующих, для их спасения» («Слово особенное к пастырю». Гл. 2). Практические наставления по кровопусканию («от какой болезни в какой день из какой точки какой руки следует пустить кровь») дает преподобный Кирилл Белозерский [Прохоров 1993: 33]. К концу XVI в. собственно медицинская литература в пользу «прочищающей терапии» пополняется авторитетными руководствами Парацельса, Иоганна Хебенштрайта, Георга Пикториуса, Мартина Руланда, Андреаса Лангнера [199], их труды стали образцами для многочисленных руководств по медицине в XVII и XVIII вв. Лечебные предписания подкрепляются астрологией. Зодиакальные знаки соотносятся с гуморальным типом пациента (холерик, меланхолик, сангвиник, флегматик), участками его тела и надлежащими методами терапии. Расположение созвездий диктует время, а иногда и телесную топографию жилосечения (флеботомии) [Thornwald 1963: 152] [200]. В России такие «флеботомические таблицы» остаются в употреблении вплоть до середины 1740-х гг.: в ежегодных «Месяцесловах» порядок и метод кровопусканий («О кровопускании жилном и рожечном») определяются темпераментом и соответствующей ему датой лунного календаря [201].

О распространении, которое принимала практика «прочищающей терапии», и о доверии пациентов к этой практике в XVII–XIX вв. можно судить по хрестоматийным прецедентам: подсчитано, к примеру, что Людовик XIII в течение одного года получил от своего лейб-медика Бувара (Bouvard) 47 кровопусканий, 215 рвотных и слабительных и 312 клистиров (т. е. без малого один клистир в день). Другой поклонник кровопускания и слабительного, Гёте, из года в год ежедневно пил, по предписанию врачей, мариенбадский Kreuzbrunnen (ежегодно более 400 бутылок), прибавляя к нему горькую соль, пилюли из ревеня, ялапы и азафетиды [Бразоль 1896]. Литературные иллюстрации медицинской практики XVII–XVIII вв. редко обходятся без упоминания о кровопускании и клистире, если не более того – ограничиваются ими. Однако именно в контексте литературной истории мы сталкиваемся с любопытным парадоксом. Резонно предположить, что примеры литературной тематизации медицины должны служить сочувственной иллюстрацией основного тезиса гуморальной патологии о конститутивном для человеческого организма взаимодействии телесных жидкостей и терапевтической пользе очистительных процедур, но ситуация оказывается сложнее, если принять во внимание почти исключительно сатирическую – пейоративную и инвективную – модальность в литературной репрезентации тех медицинских практик, которые по идее выражают указанный тезис наилучшим образом. Говоря попросту, выясняется, что медицинская теория существует сама по себе, а ее литературное выражение (resp. «отражение») – само по себе. История литературы конфликтует с историей медицины, а «здравый смысл» врачей и пациентов отличается от «здравого смысла» авторов комедий, их читателей и зрителей.

Неизбежной иллюстрацией медицинских практик, обязанных своим авторитетом гуморальной теории, служат пьесы Жан-Батиста Мольера, в изображении которого медик – шарлатан, извлекающий выгоду из своего умения пустить кровь и ставить клизмы, а пациенты тем глупее, чем охотнее они претерпевают нещадную и малопривлекательную терапию [Dandrey 1998; James 1998: 35 ff]. Мольер не был первым, кто сатирически описывал ревнителей кровопускания и клистира. Образ придурковатого врача был хорошо известен итальянской commedia dell’arte и балаганному театру [Nicoll 1986], но именно Мольер выводит его на публичную и, что немаловажно, «аристократическую» сцену. Начиная с первой постановки «Лекаря поневоле», «Летающего доктора» и «Мнимого больного» (в 1673 г. Мольер, игравший в этой постановке роль врача, умер во время спектакля) мольеровские комедии, а вместе с ними карикатуры на врачей не покидают театрального репертуара европейских столиц. Дело не ограничивается литературой и сценой: вслед за Мольером Антуан Ватто в «Сатире на врачей» («Что я вам сделал, проклятые убийцы», 1704–1707) живописует ретивых эскулапов, в профессиональном пылу гоняющихся за галантной публикой с клистирами в руках [202]. Клистир надолго становится кульминационной деталью литературной и живописной сатиры (работы Николя Лавренса, Жан-Оноре Фрагонара, Франсуа Буше, Луи-Жана Деспре) [203]. Франсиско Гойя сделает его темой нескольких офортов, превратив анекдот в повод к мрачному философствованию. На хронологически раннем из них, вошедшем в серию «Капричос» («Trágala, perro» – «Проглоти, собака», 1798; рис. 5), монструозный лекарь с огромным клистиром схож с инквизитором, а сопутствующий офорту комментарий напоминает о социальном – если не экзистенциальном – кошмаре: «Живущему среди людей не миновать клистира. А кто противится – пускай поселится в пустыне. Там он поймет, что одному – клистир не меньший» [204].