Иван Ильин - Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник)

У вас задают всегда еще вопрос, почему мы не начинаем восстания изнутри? Зачем и почему мы терпим «всё это» безмолвно?

Вспомните: революция всех нас застала врасплох. Кто из нас прозревал ее сущность? Кто предвидел ее будущий ход и развитие? Кто из честных русских патриотов умел составлять заговоры и «конспирировать»? Никто не знал, сколь свирепы и цепки большевики; никто не верил, что черный вихрь истории будет им столь попутен… Они и сами не ожидали этого.

И тем не менее заговоры и восстания начались немедленно. Никто из вас и никто из нас не знает ни числа, ни имен тех русских патриотов, которые погибли в этих заговорах. Люди компрометировали себя и шли на смерть десятками тысяч, – неосторожные, неумелые, неподготовленные, проговаривавшиеся за чашкой чаю, не умевшие скрыть свою военную выправку, забывшие покрыть мозолями белые руки. И каждая неудача усиливала шпионаж и сыск, которые ныне пропитали собою всю толщу городской жизни насквозь.

Великая война выделила и уложила на поле чести первый кадр активных русских националистов. Второй – лег в гражданской войне. Третий – погиб в заговорах. Какая страна выдержала бы такое выкачивание воли, такое опустошение? Не удивляйтесь же, что люди с волею и с патриотизмом ныне ушли в себя и не повторяют бесплодных попыток. Для заговоров нужен особый закал души, особое знание коммунистического сыска, особая выдержка и безошибочный расчет. Мы, рядовая интеллигенция и полуинтеллигенция, измученные и утомленные, мы к активному героизму не способны; не ждите его от нас, нам бы лишь справиться с нашей скромной задачей «пассивного» и «лояльного» ограждения русской Церкви, русской семьи и оставшегося от русской культуры…

У вас принято еще говорить, что мы здесь задавлены и унижены. Мы знаем это. Но мы знаем также и то, что такого гнета и террора мир не видел еще с тех пор, как он стоит; и что в этом гнете и в этом терроре почти каждый из нас, русских патриотов, – а я говорю именно про нас, преданных России, – каждый выносил в себе некоторую глубину чувства, которая своевременно принесет свои плоды. Мы научились скрывать это; мы привыкли молчать. Мало того: мы научились, где необходимо, произносить слова мертвой лояльности, на которые вы иногда наивно возмущаетесь… Но ни этот гнет, ни это унижение не доходят до дна наших душ, и Богу одному ведомо, что каждый из нас думает и о чем он молится про себя.

Мы утомлены и переутомлены. Этого нельзя скрывать ни от себя, ни от вас. Мы слишком много пережили… и потеряли. Никто из нас не уверен, проживет ли он еще несколько месяцев. Но среди тех из нас, кто выживет, вы найдете таких закаленных и крепких людей, которые на удивление миру будут строить вместе с вами новую Россию.

Я пишу это для того, чтобы сказать вам всем, русским эмигрантам: вы не должны осуждать нас, несущих ярмо в России. Мы не разлюбили нашу родину; мы не предали ее; мы верны ей по-прежнему. Но форма нашей верности и нашей борьбы иная, чем у вас: по-видимому, совсем не свободная и совсем не активная, но гораздо более тяжкая и мучительная. Мы представляем себе, что вы делаете за рубежом; и знаем, что это необходимо. И только иногда сетуем на легкомыслие вашей печати, неосторожно компрометирующей нас разными неверными сообщениями; да еще на то, что, осуждая нас, вы не обнаруживаете понимания нашего дела и нашей трагедии.

Делайте же ваше дело и не думайте возвращаться в Россию преждевременно. Не верьте никаким маловероятным «амнистиям» ни от «центра», ни от «оппозиции». Ваше задание – быть за пределами досягаемости и оттуда вести обдуманную борьбу.

Но поймите же и оцените нашу незримую и жертвенную работу здесь. Этого требует справедливость.

«Бесстрашные люди» . Эти слова взяты из исторического документа – из единственной дошедшей до нас грамоты патриарха Гермогена, относящейся к 1611 году. Грамота эта очень немногословна. Она писалась, видимо, второпях. Но, будучи немногословной, она содержит в себе многоговорящие, огненные, призывные слова, обращенные ко всей национальной патриотической России того времени, зовущие к памятованию своего долга и к ответственным политическим решениям. А заканчивалась эта грамота как раз упоминанием о «бесстрашных людях»:

«А прислати прежних же, коих естя присылали ко мне с советными челобитными, бесстрашных людей, свияженина Родиона Мосеева да Ратмана Пахомова…»

В этой грамоте патриарх Гермоген просил нижегородцев, к которым он обращался с нею, в первую очередь прислать к нему в Москву, в Кремль, занятый поляками, державшими в то время патриарха в тюремном заточении в Чудовом монастыре, «бесстрашных людей» Родиона Мосеева и Ратмана (т. е. Романа) Пахомова, которые уже присылались прежде к нему с «советными челобитными» из Нижнего Новгорода, а может быть, и из других городов. Из другого документа мы знаем, что Родион Мосеев был «посадским человеком», т. е. заурядным городским жителем небольшого городка Свияжска, расположенного под Казанью; а Роман Пахомов был «сыном боярским», т. е. военным человеком, дворянином, по-нашему – младшим офицером. Таким образом, эти «бесстрашные люди» , один штатский, а другой военный, несли трудную нелегальную конспиративную службу связи, содействуя общению фактически плененного патриарха с его паствой, с русскими людьми, отрезанными от него одолевшею Русь враждебною силою.

Как раз в это время смута и разорение на Руси достигли наибольшей высоты. Россия переживала ужасы междуцарствия. Самозванцы бродили по ее просторам. Вслед за Лжедимитрием I появились и другие Лжедимитрии. Долгое время Москве угрожал Лжедимитрий II, так называемый «Тушинский вор», расположившийся со своим войском лагерем в Тушине, почти под самой Москвой, бежавший потом в Калугу и погибший как раз в 1611 году, когда Родион Мосеев и Роман Пахомов ходили тайком к патриарху и от патриарха. В разных местах появлялись все новые Лжедимитрии. Во Пскове был свой «вор». В другом углу на низовьях Волги и на Дону действовали другие самозванцы. А над остатками «тушинцев» все еще парил призрак первого Лжедимитрия в лице злосчастной Марины Мнишек и прижитого ею в скитаниях сына ее, так называемого «воренка».

В самой Москве бояре, после низложения царя Василия Шуйского, инсценировали процедуру «всенародного» избрания на царский престол католика королевича Владислава, сына польского короля Сигизмунда, осаждавшего русских героев в Смоленске, впустили в Кремль польские отряды и отправили к Сигизмунду, для окончательных переговоров о воцарении Владислава, свое «великое посольство». Москва незаметно оказалась оккупированной польским войском и переживала тяжелую пору польской военной диктатуры. Ею фактически правил от имени «семи бояр», остававшихся в Москве, и пытался править также и другими городами и уездами полковник Гонсевский, сменивший Жолкевского. В то же время Москва была обложена извне. Некоторое время вокруг нее стояло русское патриотическое ополчение, которое, в ответ на призывы патриарха Гермогена, сколотил из разнообразных и, к несчастью, непримиримых элементов рязанский патриот Прокопий Ляпунов, позднее тут же и погибший от руки Заруцкого, примкнувшего к этому ополчению. После распада этого ополчения казачьи остатки его – под главенством князя Дмитрия Трубецкого и Заруцкого – оставались под стенами столицы, мешая полякам действовать из Москвы.