Леонид Крупчанов - Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды

Много и часто пишет Гоголь о М. В. Ломоносове, отмечая в его творчестве высокий, «строгий лиризм», «близкий к библейскому», проявлявшийся позднее у других русских поэтов, в том числе у Пушкина. Об этом Гоголь пишет в X главе «Выбранных мест…» («О лиризме наших поэтов»). «Высоким» Гоголь называет одический лиризм Ломоносова и других русских поэтов, получивший, по словам Гоголя, «величественно-царское» выражение в их любви к царю. Ломоносовскую поэзию, по мысли Гоголя, охватывал юношеский восторг при известии о русских победах. Он случайно оказался поэтом, набросал «впопыхах» оду, позаимствовав ее форму у немцев. В его «риторических» одах Гоголь не находит творчества. Восторг отмечается и в «науколюбивой душе» Ломоносова, создавшего оду о северном сиянии («Вечернее размышление о божием величестве»), послание к Шувалову «О пользе стекла». Гоголь уже под властью своих православных помыслов. Он отмечает среди «холодных» строф поэзии Ломоносова такое величие, что читатель по словам Гоголя, лишается представления о том, «где он находится». Он приводит из Ломоносова именно те строки, которые в наибольшей степени выражают его идеологию православной духовности:

Хотя взгляд Ломоносова – это взгляд ученого-натуралиста, тем не менее он охватывает всю русскую землю. Ломоносов открывает своим творчеством русскую поэзию, как вступление, предшествующее книге. И несмотря на то, что его язык стеснен «немецким ямбом», он движется свободно, как полноводная река. Для Гоголя Ломоносов – «отец» русской стихотворной речи и «законодатель языка». Стихи его знаменуют «рассвет» русской поэзии. Именно Ломоносов ввел в обычай русской поэзии жанр оды с ее «иллюминацией и фейерверком». Подражатели Ломоносова выразили, по мысли Гоголя, только «прыть» «вместо восторга» и вместо «благозвучия» «трескотню», «терзающую ухо». Ломоносов зажег «огниво», из которого затем зажглась поэзия Державина.

Из ранних одописцев Гоголь делает исключение только для В. П. Петрова, поэта большой «силы» и «стихотворного огня», «действительно поэта», несмотря на некоторую «жесткость» и даже «черствость» его стиха. Соответственно в своей «Учебной книге словесности…» Гоголь не отмечает у Ломоносова песен, эклог, идиллий или дум. К жанру антологии он относит его стихотворение «К статуе Петра Великого». Остальное – оды: «Вечернее размышление», «Подражание Иову», «На восстановление дома Романовых в лице родившегося Павла I», «Елизавете…». В примечании к оде Павлу I Гоголь пишет, что рождение Павла I было «радостнейшим» событием, надолго упрочившим дом Романовых, готовый «угаснуть»; это событие было восторженно встречено «всеми» современниками, утверждает Гоголь.

С уважением отзывается Гоголь о творчестве других русских писателей XVIII века – В. К. Тредьяковского, И. И. Хемницера, М. Д. Чулкова, рассматривая их творчество как базовую основу для дальнейшего развития русской литературы, которая в конце концов окончательно оформилась как искусство в творчестве Пушкина. В этом вопросе Пушкин и Гоголь были солидарны, хотя отмечали, конечно, специфические черты творчества каждого из писателей и их индивидуальный вклад в литературный процесс с позиций своего миросозерцания.

А. С. Пушкин, включившись в середине 1820-х годов в споры о классицизме и романтизме, написал черновой вариант статьи «О поэзии классической и романтической», в которой установил, что эти роды поэзии определяются не «духом», а «формой». Так, классическую поэзию греков и римлян определяли эпопея, дидактическая поэма, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, элегия, эпиграмма и басня. Своим «духом» сатиры и оды Ювенала, Пиндара или Горация различаются, но все относятся к «роду классическому». Неизвестные в древности роды поэзии Пушкин относит к романтическому роду. Новые формы поэзии ввели трубадуры: с их творчеством он связывает появление баллады, рондо, сонета, а затем романса, фаблио, триолета, в которых широко используется рифма. «Натяжкой выражения» при этом Пушкин считает жеманство, «мелочное остроумие», которых не было в древности. Как видно, здесь у Пушкина речь идет именно о «духе», который он не считает необходимым учитывать при установлении родовых различий поэзии. Темы любви, войны могли уже брать из народных источников. Решительное изменение духа европейской поэзии и возникновение романтизма Пушкин связывает с нашествием мавров и крестовыми походами. Новая поэзия, по словам Пушкина, стала «соперницею древней музы», обновив ее итальянской эпопеей, испанской трагедией, немецкой сатирой. Французскую же поэзию, которую Буало втиснул в жесткий «коран» древних образцов, Пушкин называет «лжеклассической» поэзией гостиных, в которой можно обнаружить черты романтического жеманства в формах классицизма. «Чистый» романтизм во французской поэзии Пушкин отмечает лишь в сказках Лафонтена и Вольтера, а также в «Орлеанской девственнице» Вольтера.

Пушкин хорошо знал и интересовался классической немецкой литературой. В апреле 1825 года он просит брата Льва в письме из Михайловского в Петербург прислать ему драматические произведения Шиллера, Шлегелей. Еще в 1823 году немецкий переводчик А. Е. Вульферт перевел на немецкий язык поэму Пушкина «Кавказский пленник». В 1827 году, с разрешения царя, Пушкин издал «Сцену из «Фауста»», из которой цензура исключила строки о «модной болезни». «Победа, победа! «Фауста» царь пропустил…» – радуется Пушкин в письме М. П. Погодину 31 августа 1827 года из Михайловского. В номере XXI за 1827 год журнала «Московский вестник» было опубликовано на имя собирателя Н. И. Борхарда письмо Гёте, в котором он одобрительно отозвался о русской литературе вообще и в частности об анализе «Фауста» С. П. Шевыревым. В связи с этим Пушкин пишет на имя М. П. Погодина 1 июля 1828 года из Петербурга в Москву: «Должно терпением, добросовестностью, благородством и особенно настойчивостью оправдать ожидания истинных друзей словесности и одобрение великого Гете. Честь и слава милому нашему Шевыреву. Вы прекрасно сделали, что напечатали письмо нашего германского патриарха. Оно, надеюсь, даст Шевыреву более весу во мнении общем. А того-то нам и надобно. Пора уму и знанию вытеснить Булгарина и Федорова; я здесь на досуге поддразниваю их за несогласие их с мнением Гёте». Пушкин считает, что Гёте превосходил Байрона по силе своего таланта. При этом Гёте для Пушкина – безусловный романтик. «Гете имел большое влияние на Байрона. – Пишет он. – Фауст тревожил воображение Чайльд – Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии – и остался хром, как Иаков». Есть у Пушкина и несколько набросков к замыслу «Фауста», которым он был увлечен и воссоздал в оригинальной трактовке.