Анатолий Андреев - Философия игры, или Статус скво: Философские эссе

Впрочем, пока что похвастаться особо нечем. Но ведь нищие никогда не поймут сложности проблемы, а лишним давно все ясно. Проблема в том, чтобы лишних заметили, чтобы они перекочевали с периферии ближе к вершине социальной пирамиды. Лишние обладают сомнительным талантом: способностью к духовному творчеству (иначе сказать, способностью сомневаться). Нищие обладают несомненным преимуществом: способностью верить. Вот пусть каждый делает то, что может: первые творят, вторые верят, что творчество первых – во благо демократии.

Это вполне разумно с позиций высокой культуры. А другая позиция демократически ведет в никуда, откуда мы однажды как-то самозародились. Можно сидеть на пересечении космических трасс и ждать еще одного шанса реализоваться как разумное существо. Можно – но это какое-то божественное по легкомыслию мышление, оперирующее такими пустяками, как сотни миллионов лет, смерть всего живого, вероятность жизни, вечность. Скучно. В любви к смерти – мало человеческого, мало культурного, даже мало демократического. Объявите демократию вечной ценностью – и вы получаете какую-то безумную внеисторическую перспективу.

В интересах большинства не слопать культурное меньшинство, а заставить лишних работать на нищих. Вот и пусть работают, создавая влиятельную культурную среду. «Лишние всех стран, объединяйтесь» – глупый и бессмысленный клич, ибо, объединясь, они перестанут быть лишними. Однако культурная среда должна быть: только она воспроизводит «лишности» , духовный излишек, бесхозный остаток. Лишние обретут шанс перестать быть лишними (хотя бы отчасти), у нищих забрезжит надежда немного обогатиться.

Появится перспектива: жить настоящим.

11.2000

Отдадим должное Никите Сергеевичу Михалкову: это неутомимый деятель кино, великолепный режиссер и актер. И по меркам российским, и по мировым. Безо всяких скидок – фантастической одаренности человек, режиссер редкостного таланта. Ему удивительно подходит определение «мастер». Он именно мастеровит, его фильмы всегда сделаны, с богатой выдумкой – но непременно ладно сшиты, узорчик к узорчику, что применительно к искусству означает: художник заботится о мысли, бережно ведет ее, выстраивает концепцию.

Однако нас будут интересовать не столько фильмы Михалкова сами по себе, сколько некий «закон культуры», определивший логику киноэволюции лучшего и, несомненно, одного из самых великих среди живущих ныне киногениев.

Общий смысл заковыристого и непрописанного еще толком «закона» достаточно прост. В художественной культуре существуют, по сути, две точки отсчета, два представления о свободе творчества:

1. «Зависеть от царя, зависеть от народа». (А.С. Пушкин, «Из Пиндемонти».)

2. «Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому отчета не давать, себе лишь самому служить и угождать». (А.С. Пушкин, «Из Пиндемонти» же.)

Перед нами две ценностные ориентации: одна из них «завязана» так или иначе на коллектив (народ, этнос – неважно), другая при всех нюансах сосредоточена на личности. Понятно, что личность не существует вне социума: об этом нет необходимости напоминать лишний раз, потому что у нас нет намерения растащить по несуществующим изолированным углам личность и общество. И все же: приоритет «народного» начала требует от эгоистического индивидуума с восторгом и упоением ограничить горизонты духовного совершенствования национальными интересами: такого рода благородное слияние общественного и частного оценивается как высокоморальное. В номинации «мораль» оценивается степень преобладания общественного над личным. Больше внеличного (коллективного) – больше морали. Абсолютное подчинение своих интересов общественным (классический социоцентризм ) – это уже номинация герой, колоссальный моральный авторитет. Совершенствование в моральной плоскости означает выработку способности обретать наслаждение в самоотречении.

Преобладание персонального начала ( персоноцентризм ) рано или поздно приводит личность к дерзкому, а то и критическому отношению к морали, делает ее в известном смысле аморальной – не в силу врожденной или приобретенной моральной извращенности, а в силу логики вещей: попытка дать волю уму, стремление к свободному, раскованному, непредвзятому мышлению приводит к осознанию относительности любой догмы, в том числе моральной. Аморальность: это ли не самый большой грех из всех известных человечеству? (Забегая вперед, отметим, что, став аморальной, личность не перестает быть нравственной, то есть не выводит себя из-под действия высших норм этической регуляции. Именно нравственность становится для нее высшим типом морали. Но кому это интересно, если произнесено клеймящее слово «аморальность»?)

Диалектическое мышление в принципе противостоит вере, лежащей в основании морали и покоящейся на надежных абсолютах долженствования, иррациональных по своей природе. Моральная личность (то есть личность, так и не ставшая личностью) убеждена, что мир держится на императивах Долга. Следовательно, главная поведенческая установка – нацеленность на героическое самоотречение во имя Высоких, Высших Идеалов, которые могут быть только Авторитарными Идеалами. Такую личность, понятное дело, можно и должно воспитывать, чем, собственно, всегда и занимались в обществах традиционалистских. В идеале такое воспитание необходимо поставить на поток, и это будет, конечно, коллективное воспитание.

Что такое «Сибирский цирюльник» в предложенном контексте?

Это ностальгия по моральному человеку, по коллективному человеку, по человеку «идеи» и «принципа» – по человеку, свобода которого сводится к его идеологической ангажированности (но субъективно, «по чувству» – он свободен: он и уважает себя именно за свободу, за свободный выбор, в результате которого он по рукам и ногам опутан веригами долга). Конечно, такой человек будет свободно говорить по-английски, с достоинством (то есть с хорошо поставленными светскими манерами) держать себя в самом изысканном обществе, свободно танцевать. Короче, где-то тень раннего Онегина: «он по-французски совершенно мог изъясняться и писал, легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Чего ж вам больше? Правда, Онегина одолела хандра из-за того, что он жил по меркам общества, света. Он взалкал «иной, лучшей свободы» и бросил вызов морали; герой же «Сибирского цирюльника» Андрей Толстой, напротив, именно боготворит мораль. Это антиподы. Онегин презирал таких, как Андрей Толстой, человека строя, когорты, легиона; последний, несомненно, в лучшем случае считал бы Онегина «чудаком» иль «сатаническим уродом».