Тимур Гайнутдинов - Des Cartes postales

Само тело есть изъятие, купирование, отчуждение пространства. В письме к Антуану Арно от 29 июля 1648 года Декарт отмечает, что «протяженность, составляющая природу тела, весьма отличается от различных фигур, или модусов протяженности, в которые она облекается» 58. «Весьма отличается», то есть, фактически, «протяженность, составляющая природу тела», есть нечто совершенно иное, нежели модус протяженности его обличия. Тело меняется: оно принимает разные формы, оно изменяет свой вид – тело, любое тело, травестийно по своей природе. Тело подвержено гниению, тело подвержено скверне, его можно распять или придать огню, с тела можно содрать кожу, выставив на обозрение нутро, или, напротив, лишить части нутра, оставив кожу ни с чем, лишь с движением ветра: «оно [тело человека] изменяется хотя бы уже потому, что подвержены изменению формы некоторых его частей. Из этого следует, что тело весьма легко погибает». Но вместе с этим, «тело, взятое в своем родовом значении, есть субстанция и потому никогда не гибнет» 59.

В своем «родовом значении» тело человека подобно любому другому телу, скажем, воску, к примеру которого Декарт обращается в «Размышлениях о первой философии». Куску воска, лишь недавно извлеченному из пчелиных сот, присущи множество свойств: немного приторный запах меда с едва уловимым ароматом цветов, с которых был собран нектар; мутно-желтый цвет, определенность формы и фактуры и проч. Но как только мы подносим его к огню, тот час же наблюдаем утрату им своих прежних качеств: он теряет запах, искажает форму, меняет цвет, становится податливым при лепке, обжигает руки и тому подобное. Иначе говоря, все, что мы воспринимали прежде посредством органов чувств изменилось настолько, что не может быть узнано. Однако мы продолжаем утверждать: перед нами воск. Парадоксальным образом, в отсутствии воска, «остался только воск». Точно также как в отсутствии тела, остается только тело. И если отбросить все, «что не имеет отношения к воску» и посмотреть, «что остается», то мы увидим: «не остается ничего, кроме некоей протяженности, гибкости и изменчивости» 60.

Важно помнить, тело у Декарта вовсе не стремится занять место, скорее, оно предпочитает быть местом безместности (это слово, которого нет в словаре, и быть не может, поскольку оно буквально без-места, оно безвестно и безмолвно – оно перечеркивает, стирает, вымывает, выскабливает место, оставляя пространство ни с чем) – местом уклончивым и скрытным, местом, открывающим себя существованию: «тело дает место такому существованию, сущность которого заключается в том, чтобы не иметь никакой сущности. Именно поэтому онтология тела является онтологией в собственном смысле: бытие здесь не предшествует явлению и не подлежит ему. Тело есть бытие существования» 61.

Тело должно быть местом, не населяя его, своего рода полым местом, чье нутро пусто и открыто («тело-без-органов» Делеза) или же вывернуто наизнанку, «у него нет ни внешнего, ни внутреннего, нет у него ни частей, ни целого, ни функций, ни целесообразности» 62. Но Декарта интересует протяженность тела, то есть, скорее, протяженность вместо тела, протяженность как купирование тела. Купирование у Декарта значит одновременно быть в-месте и не быть там; быть где-то еще, но оставаться в-месте, быть преданным ему. Как будто место превращается в предание, а предание обретает место памяти. Это значит также уступать свое тело месту и самой беспечностью этой уступки делать его открытым мышлению – вот то нарушения дуальности, о котором говорит Нанси, читая Декарта. Декарт прекрасно осознавал, что мыслить тело должно лишь там, «где мысль касается стойкой чужеродности этого тела, его немыслящего и немыслимого внешнего. Только такое касание, такое прикосновение, есть условие настоящего мышления» 63. Мыслить тело, касаясь его «немыслимого внешнего», его «стойкой чужеродности». Мыслить тело прикосновением, которое не чувствует себя, оставляя поверхность нетронутой и неповрежденной – неприкосновенной. Мыслить тело, «которого у нас нет и которым мы не являемся, но куда выписывается бытие» 64. Тело как место-писание бытия, – то, что Жан-Люк Нанси на своем языке называет «опространствлением».

Картезианство обнаруживает совершенно поразительное, – мы могли бы даже сказать навязчивое, – всеприсутствие тела. Но при этом, раз за разом, у нас возникает ощущение какой-то нехватки; ощущение, что тело где-то не здесь, что нас обвели вокруг пальца, оставив ни с чем. Тело ускользает от нас при каждом приближении, при каждом рыхлом шаге. Здесь мало двигаться украдкой, скрывать ритмичный шум биения клавиш (а вслед им – сердца). С каждым шагом/словом мы оказываемся все дальше, уже едва различая в смятой линии горизонта мысли контуры прежней земли. Приближение удаляет. Быть может, Нанси прав: необходимо «писать не о теле, но само тело. Не телесность, но тело. Не знаки, не образы, не шифры тела, но опять-таки тело. …Действительно, приходит время писать и мыслить тело в той бесконечной отдаленности, которая и делает его нашим, которая приводит его к нам из области более далекой, чем область наших мыслей» 65.

Не только писать тело, но также и писать на теле, отдавая его во власть все новых шрифтов и линий. Демография на службе у дермографии, поставляя все новый и новый материал, сотни метров кожи всех цветов и фактур, нескончаемая вереница кожных отрезков на любой вкус. «Четыре врача, среди них профессор Фрейд, наблюдали его [дермографизм] со всей точностью. Последний описал его в своем заключении следующим образом: «Если провести пальцем или тупым инструментом по коже на груди и спине, то сначала из-за контракции сосудов образуются бледные участки, которые затем скоро интенсивно краснеют и на несколько минут остаются сильно гиперемичными. Таким образом, на коже можно «писать» пальцем или деревянным стилусом » 66. Мы только и делаем, что пишем на коже, оставляем там множество меток: от случайно царапины до раны, покрытой рубцом, от укуса страсти до отметины боли. Мы отмечаем приход лета, отдавая кожу солнцу, и вместе с ним меняем цвет на коричнево-желтый. Мы множим подписи времени, собирая складки на коже, превращая кожу в иссохший пергамент. Мы пишем на коже, не отдавая в том себе отчета; мы составляем реестры, все более полные списки, проводим череду линий от ладони к запястью и далее, обернув всю руку, выводим к сердцу – оставляем линию жизни там, где ей с большой вероятностью предстоит встретить смерть. Этот путь прочерчен нами; и нечего гадать на ладони, когда открыто сердце. Сердце – вот, что дает краски, и это прекрасно видел Декарт. Он пишет об этом в работе «Страсти души»: «Совершенно ясно, что цвет лица связан только с движением крови, которая, протекая непрерывно из сердца через артерии во все вены и из всех вен в сердце, окрашивает лицо в большей или меньшей степени в зависимости от того, как она наполняет маленькие вены, находящиеся в коже» 67. Краска, заливающая лицо от стыда, или, придающая ему румянец весны, – все цвета прямо из сердца. От белоснежной бледности до пурпура огня.